Огромный медведь, стоявший рядом с ней, покачивал головой, заставляя звенеть колокольчики на шее. Он пускал слюну в кожаный намордник и высовывал время от времени свой влажный язык. Это был крупный зверь, ростом даже выше взрослого мужчины, с густой темно-коричневой шерстью. Медведь нетерпеливо переступал с лапы на лапу в ожидании вечернего представления.
Была суббота, и народу ожидалось больше, чем обычно, но пока что зрителей собралось немного — они стояли поодаль, прячась от жаркого вечернего солнца в тени. Среди них был и человек, который не сводил глаз с Чезаре, беседовавшего с цыганкой. Едва вышедшая из отроческого возраста, исполненная той нежной прелести, которую дарит расцветающая юность, девушка была непередаваемо хороша. Ее грудь, еще не развившаяся, с крохотными пуговками розовых сосков, которые невинно появлялись и исчезали в вырезе блузки при каждом ее движении, смуглые плечики под этой полупрозрачной тканью, стройные ножки с розовыми, почти детскими пятками — все обещало райское наслаждение, и мужчина пожирал ее глазами, не теряя, однако, из виду и широких плеч Чезаре. Они знали друг друга, и ему следовало опасаться этого парня, хотя тот вел себя как ни в чем не бывало.
— Какая большая площадь, — сказала цыганка, оглядываясь вокруг. Голос у нее был звонкий и мелодичный.
— Да, — ответил Чезаре. — И красивая. Тебе нравится в Милане?
— Очень, — кивнула цыганка. — Но мне страшновато здесь.
Она впервые попала в такой большой город и еще не привыкла к его широким улицам и площадям. Они встречались уже несколько вечеров, и Чезаре знал о ней многое. Девушку звали Долорес, она родилась четырнадцать лет назад в той самой повозке, в которой умерла ее мать при родах. Отец ее, приземистый черный цыган с серьгой в ухе и курчавыми волосами, играл на скрипке, на фисгармонии и возил медведя по городам и деревням. Он сам, его дочь и этот медведь казались одной семьей.
Вокруг уже собралось немало народу, но любопытные все же держались на расстоянии. Медведь застыл на задних лапах и слегка наклонил голову, чтобы лучше видеть Долорес своими маленькими близорукими глазками.
— Кажется, он тебе улыбается, — сказал Чезаре.
— Да, он умеет улыбаться, — подтвердила девушка.
— А ты его не боишься?
— Кого, Грицли? Да он привязан ко мне, как собака. Иногда мне кажется, что он мне брат, — сказала она, с нежностью глядя на зверя. — Вот попробуй дотронуться до меня.
— Пожалуйста. — Чезаре осторожно потянулся к ней и коснулся смуглой руки цыганки.
Маленькие глаза Грицли тут же вонзились в него, как лезвия двух ножей, рассерженный зверь издал короткий угрожающий рык. Шерсть вздыбилась у него на загривке, а желтые зубы обнажились в мгновенном оскале.
— Спокойно, Грицли, — своим нежным голоском остановила его Долорес. — Нельзя, Грицли, это друг.
Успокоившись, медведь издал глухое ворчание и снова закачал головой, заставляя звенеть колокольчики, в то время как зрители небольшими группками собирались на этот звон.
— А страшно, — усмехнулся Чезаре. — Какой у него рык! И когти огромные, точно крюки.
— Нечего бояться, если я здесь, — успокоила его Долорес. — Он повинуется мне беспрекословно. Кто не хочет причинить мне зло, тот не должен бояться Грицли.
Стояла тяжелая предвечерняя духота, и маленькие капли пота проступили на лбу и на крыльях носа цыганки. Время от времени она обмахивала лицо платком. От медведя пахло зверем, от людей — тяжелым трудом и потом. Сухой раскаленный воздух был неподвижен. Грицли пыхтел и ворчал от зноя, необычного даже здесь, где привыкли к жаркому лету. Только Чезаре как будто и не чувствовал этой жары, его кожа была совершенно суха, а взгляд безмятежно спокоен.
Базилика Сан Лоренцо и тесные грязные улочки вокруг нее словно растворялись в горячем мареве. Здесь обитали нищие и всякого рода уголовники, самое дно общества, но Чезаре вырос тут, и квартал этот был для него родным. Пьяцца Ветра, где они стояли, помнила эшафот, на котором рубили головы во имя закона. Закон же всегда был на стороне власть имущих.
— Зрителей будет немного, — с сожалением сказала цыганка.
— Народ соберется, — успокоил ее Чезаре. — Поглазеть на пляшущего медведя — одно из редких развлечений, которые бедняки еще могут себе позволить.
— Будем надеяться, — улыбнулась девушка, показав свои ровные блестящие зубки. Она вспрыгнула в стоявший тут же крытый фургон и спряталась в тени, обмахиваясь платком. Медведь подошел к ней с протянутой лапой, выпрашивая что-нибудь вкусненькое. Долорес засмеялась и бросила ему грушу. Медведь схватил ее и, жадно чавкая, съел.
После долгого и тяжелого рабочего дня народ понемногу собирался на площади, вдыхая раскаленный вечерний воздух. Все мечтали о дожде.
— Лишь бы не пал на нас гнев Божий, — заметил какой-то крестьянин, взглянув на небо, затянутое легкой дымкой, но без единого облачка в синеве.
— Когда воздух так прогрелся, может налететь страшный смерч, — вступил в разговор другой.
— Год назад в Пьемонте, — вмешался третий, — он вырвал с корнями деревья и унес крыши домов.
Старуха с двумя маленькими детьми, услышав такое, осенила себя крестом.
— А у нас, — добавил еще один, — недавно выпало столько граду, что хоть лопатой собирай.
Погода всегда была благодатной почвой для досужих разговоров, которые кончались обычно апокалипсическими прогнозами.
— Скоро, скоро конец света, — пробормотала старушка с детьми и мелко перекрестилась.
— Господь накажет, — добавила другая, повторив в точности ее жест.
— Ты в это веришь, Чезаре? — спросила цыганка.
— В словах стариков всегда есть доля правды, — задумчиво откликнулся тот.
— Старики очень любят говорить о страшном.
— Наверное, в жизни они видели его предостаточно, — ответил Чезаре, который чутко улавливал все, что видел и слышал вокруг. — Будь мир прекрасен, они бы не рассказывали о нем страшных вещей, — добавил он, поглощенный своими мыслями.
А площадь между тем наполнялась народом, и вскоре отец Долорес запиликал на скрипке, а девушка заставила медведя плясать. Громадный зверь, грациозно переступая своими толстыми лапами, водил головой, позвякивая колокольчиками, и это так нравилось зрителям, что они поминутно награждали его одобрительным смехом и аплодисментами.
Чезаре, стоявший в первом ряду, вдруг почувствовал, что кто-то, шумно дыша, навис над ним. Парень медленно повернул голову и оказался лицом к лицу с синьором Пессиной. Его толстые чувственные губы мусолили тосканскую сигару, попыхивающую горьким дымком, а дыхание отдавало чесноком и вином.
