Они отражались, искрили в наших глазах. Я видела их яркими бликами в его радужке, и от каждого взрыва чувствовала, как всё внутри разгорается сильнее и сильнее.
Да что же это?
Мои искренние ярость и сопротивление превратились в что-то иное. Извращённое. Вывернутое наружу. Мы будто были совершенно оголены сейчас, и даже смотреть в его глаза было больно.
Бах-бах-бах!
И я снова в его, до смешного не крепких объятиях. Он будто даёт мне шанс уйти, и спрашивается, чего я жду?
И чем смелее становился наш поцелуй, тем крепче я увязала, глубже уходила под бирюзовую толщу воды.
— Стойте!
И снова искры. Он превращал моё сопротивление в… вот это называется страстью?
Руки Ивана прижали меня крепче, теперь уже совсем смело. Губы будто ничего больше не боялись, и я поняла, что так откровенно никогда не целовалась. Вот что я представляла себе, когда речь заходила о «страстном поцелуе». Вот это вот всё.
Подогнулись колени, и Иван перехватил меня за талию, прижав к себе. Запрокинул мою голову, запустил пальцы в мои волосы.
Не должно быть всё так.
Я будто на безумной карусели, которая никогда не остановится. Лошадки никогда никуда не прибегут. По кругу. По кругу.
От такой безумной любви нужно бежать. И находить тихую гавань в эпилоге, принимая навсегда эти правила игры. Отказываться от сумасшедшей гонки, потому что вечность длиться не может.
И как же так вышло, что всё причудливо перемешалось, и этот страх я испытываю… именно с этим человеком?
Я вырвалась через силу и на его просьбу по-го-во-рить помотала головой и просто убежала.
Не поговорим.
И не договоримся.
Это я уже поняла, увы.
* * *
Я поняла, что он будет мне сниться. Что губы не прекратят гореть, точно посыпанные жгучим перцем, что будет всё так же страшно болеть в груди, и теперь мне с этим нужно будет жить или идти на повинную.
Я совершила ошибку.
И почему-то никто, кроме меня, этого не понимает?
На завтраке все сидели за одним столом. И зеленоватая от выпитого накануне вина Даша, и Ванесса, и дети. Все расселись по заранее распределённым местам, и я оказалась рядом с Дмитрием. Рядом с нами близнецы и девочки, точно это наши с ним дети. И безумно обходительный Дмитрий, будто бы лучший папа в мире, не затыкаясь болтал с Максом о «ХотВилс» и подавал Алику всё, что тот попросит.
А я избегала взглядов Ивана, который будто не мог с собой ничего поделать. Я могла. К счастью.
А Оксане на нас будто и вовсе было по барабану. Она сидела в окружении друзей и заливисто хохотала, но если приглядеться, поглядывала при этом на Ивана, будто хотела проверить, впечатлится или нет. Чем? Шутками? Или смехом?
Нет уж… я должна Оксану любить. Защищать. И больше никогда не предавать. А лучше сгинуть с глаз этой семейки и этого отца, который не видит берегов.
И хотела бы откинуться на грудь Дмитрия, который сидел в пол-оборота, будто специально для этого, но не позволял внутренний барьер.
Что-то вчера он не мешал целоваться.
Губы будто ещё сильнее стали «гореть». Онемели. И я, не сдержавшись, их облизала, тут же покраснев, потому что на другой стороне стола тяжело вздохнул Иван, извинился и вышел.
* * *
Мы с детьми сидели во дворе. Близнецы и Феня наяривали круги по поляне с воздушными змеями, а Мика читала, растянувшись на одеяле.
Я долго смотрела на неё, задумавшись о своём, и в итоге девочка подняла голову и вопросительно на меня посмотрела.
— Ничего… задумалась.
— О чём?
— Почему ты никогда не зовёшь Оксану мамой? — я не задавала этого вопроса раньше, считая нетактичным. Феня поселила во мне сомнения.
— Просто… Это по-европейски, — пожала плечами Мика и откинула назад волосы.
Точная копия жеста Оксаны.
— Даже лично?
— А когда мы общались лично? — Мика сняла тёмные очки и села, подобрав под себя ноги. Она склонила голову на бок, а я тут же вспомнила, как вчера на меня точно так же смотрел Иван.
— Она говорила… что много времени проводила вне дома, когда ты была маленькой…
— Я не помню, что было в детстве, это глупо.
Обычный вопрос.
Мика всегда это говорила.
Будто у неё кто-то напрочь вырезал первые годы жизни и любые разговоры об этом выводили девочку из себя.
— Первое, что я о ней помню… — Мика уже успела сделать вид, что снова погрузилась в книгу, потому теперь говорила со мной, глядя на страницу. Точно читала ответы, только вот глаза не двигались.
— Как она… говорит мне: «Почему ты не зовёшь меня мамой?», а потом плачет… — голос Мики был тихим, и я знала, что если заговорю, она уйдёт в себя. Так же бывало и с Феней, но у Мики это почти естественное состояние.
— Я помню, что она много плакала, когда Феня и мальчики были маленькими. Мальчикам было… может, месяц. Не знаю. Но они лежали в таких крошечных люльках. А Феня ещё не говорила, но ходила. И всё время дёргала меня за волосы. А я злилась. И хотела, чтобы Феня со мной играла, а не раздражала меня. И приходила Оксана. Учила Феню говорить «ма-ма», по слогам. Долго. Каждый день… А потом спрашивала у меня: «Кто я?», а я отвечала… Оксана. А она плакала.
— А папа? — наконец, спросила я.
Хлоп.
Ящик откровений захлопнулся, и Мика замолчала.
Её глаза стали бегать по строчкам. Туда-обратно. Туда-обратно.
— Лиза! А нам скоро?
— Через пятнадцать минут! — ответила я Фене, стараясь не смотреть на Мику и не смущать её ещё сильнее.
— А это много?
— Это трижды по пять! — я встала с пледа и отошла, чувствуя, что Мика за мной следит. Ей было… неловко? Быть может. Колючки часто совестливее добродушных.
— Это уже через… сколько кругов по поляне?
И мы пустились в пятнадцати минутную полемику о том, как долго длятся пятнадцать минут.
Глава 23. Королевские интриги
Её Величество Оксана Стешкина-Королёва
— У меня вопрос, — начал Иван, и Оксана напряглась.
Она стояла в оранжерее перед розовым кустом и, как подобает аристократке, срезала длинные стебли роз.
Оксане было печально от мысли, что скоро эти розы будет стричь кто-то другой. И что её розовые перчатки выбросят за ненадобностью.
А может, и вовсе всё тут переделают и высадят другие цветы.
— Какой?
— Что Лиза знает о детях?
— М-м? — Оксана сделала вид, что не расслышала.
Развернулась к Ивану с охапкой цветов и улыбнулась.
— Как тебе?
— Ответь на вопрос. Что знает о детях женщина, которая их воспитывает?
— Что они мои, — пожала плечами Оксана.
— Разве остальным ты не говорила правду?
— Отчасти, — она почти устало вздохнула. Пихнула бедром дверцу шкафчика с садовыми принадлежностями и установила в вазу цветы.
— О’кей, но как ты это скрывала? И зачем?
— Не будь наивным, Ванюш… Тайна, которую знают двое, остаётся тайной, только если второй мёртв… — она театрально утёрла лоб тыльной стороной ладони и стала срезать с роз лишние листья.
— Близнецы привыкли звать меня мамой ещё до того, как Лиза тут появилась. Они со мной выросли. Но в сущности… им всё равно, кого и как звать. В том, что ты их отец, они и не сомневаются.
— Это для их же…
— Безопасности. Да. Я помню, — она улыбнулась. Широко и радостно, будто та самая женщина, которая всё-всё понимает. Чудо, а не жёнушка.
— Франсуаза тоже ни в чём не сомневалась. Я учила её говорить, Матерь Божья! — Оксана одними губами сама себе прошептала: «Молодец». — А Микелла… мне кажется, она до сих пор ничего не… помнит. Быть может, стоило бы нанять детского психолога? У меня с Микеллой не ладится. Энивей, — снова одними губами: «Молодец». — Никакой старой прислуги в доме не было. Все новости о смерти Лады и её этого немца тоже были уничтожены. Дети твои. И мои. Всё, как мы и договаривались. Зачем распространять сплетни? Если можно просто никому ничего не рассказывать… Я умнее, чем все думают, — и она постучала себя пальцем по виску.
