– Не обязательно, – зябко передергивает плечами она и неосознанно придвигается ближе, запуская новую волну мурашек по моему телу. Отчего все, что собирается сказать Шилов, становится совершенно не важным.
– А я бы не стала сидеть с ним за одним столом.
В привычной ей прямолинейной манере заявляет Летова и показательно кривит губы, с грохотом гоняя полупустой стакан с яблочным соком по столу. Пока Темыч с Ванькой притворяются, что оглохли на оба уха, и даже лидер по натуре Бутрин выразительно молчит, оставляя право выбора мне.
– Ну, говори.
Я слишком хорошо помню, как мы с Кирюхой дрались спиной к спине в лагере, а потом оттирали кровь с физиономий и шли в корпус сдаваться вожатому. Как через пару лет попробовали сигареты в том же самом лагере и долго плевались, сочтя их редкостной дрянью. И как гуляли по набережной в курортном поселке у моря и подкатывали к девчонкам, таская им сворованный с чужой дачи инжир. Поэтому не могу поставить крест на нашей дружбе, перечеркнув ее жирной красной чертой, и даю Шилову шанс высказаться.
– Я был не прав. Извините.
Слова даются ему с трудом и застревают в горле, не встречая должной поддержки и сочувствия от собравшихся в баре ребят. Скептически вскидывает бровь Станислава, никак не комментируя внезапный пассаж. «Да ладно?!», – звонко шумит Лидка, смешно округляя свои светло-зеленые глаза. Подозрительно закашливается Иван, маскируя едкий ироничный смех, и прячет алеющее лицо в ладонях.
– Надеюсь, когда-нибудь вы сможете меня простить. Я, честно, хочу отмотать все назад и вернуть себе ваше расположение.
Несмотря на всеобщее недоверие, витающее в воздухе, Шилов завершает свою речь и, попрощавшись, уходит. Я же думаю, что при всех его отрицательных качествах, в нем много мужества. Не каждый может вот так набраться смелости, признать ошибки и извиниться, о чем я и сообщаю Славке на ухо.
– Не знаю, Тимур. Я во всем сейчас вижу подвох.
Делится со мной своими сомнениями Стася, и больше мы не говорим о Шилове. Едим вкусную пиццу, измазываясь в соусе и сыре, пьем медовый эль, позволяя себе капельку опьянеть, и уезжаем первыми, снова растворяясь друг в друге.
Едва дожидаемся, пока лифт поднимется на нужный этаж. Срываем друг с друга одежду, как будто целый год не виделись и так сильно оголодали по жадным горячим прикосновениям. И падаем в манящую бездну страсти, засыпая где-то под утро, чтобы с трудом разлепить глаза по третьему звонку истошно орущего будильника.
Сонные, растрепанные, с недостатком кофеина в крови, мы едва добираемся в универ в нужное время и с титаническими усилиями высиживаем первую пару. Синхронно посылаем решившего пошутить по поводу нашего взъерошенного внешнего вида Абашина и советуем катиться вслед за ним скалящемуся Слонскому. Лениво закидываем тетради в сумки и твердо решаем провести следующую лекцию в столовой, попивая черный хреновый американо в лошадиных дозах, когда у выхода нас останавливает протирающий стекла круглых очков Панов.
– Мои поздравления, Громов. Мои поздравления.
– Да рано еще, Дмитрий Александрович. Вот выиграем кубок…
– А вы шутник, Громов, – дружелюбно хмыкает преподаватель и по-отечески хлопает по плечу. – Ну, не скромничайте, голубчик. Вы едете по обмену в лучший вуз Великобритании, а это огромная возможность. Считайте, перед вами теперь все дороги открыты.
Как я? У Шилова же все схвачено в деканате…
Глава 20
Слава
Слова Панова бьют меня, словно обухом по голове, и я примерно раз двадцать прокручиваю в уме брошенную им фразу.
Тимур. На год. В Англию. По обмену.
Мир начинает вращаться перед глазами, как будто я залезла на дурацкий аттракцион, и теперь тошнота подкатывает к горлу, а колени подкашиваются.
Да, многие люди встречаются на расстоянии, кто-то даже вступает в брак и по полгода ждет мужа-моряка из дальнего плавания. Но у меня от одной мысли, что Громова не будет рядом целых триста шестьдесят пять дней, тугим узлом скручивает внутренности. Уши закладывает, как на отметке две тысячи метров над уровнем моря, а язык становится ватным и неповоротливым.
– Слав…
Хриплый осипший голос, полный искреннего недоумения, пробивается ко мне сквозь плотную дымку. Ловкие пальцы скользят по тыльной стороне ладони, поднимаются к локтю, осторожно сжимают предплечье и притягивают к спасительной широкой груди. А я утыкаюсь носом в серый свитер Тимура и больше не сдерживаюсь, заливая мягкую ткань слезами.
Моя реакция на озвученное профессором известие настолько острая и болезненная, что мне становится страшно. За каких-то пару месяцев я успела так сильно привязаться к человеку, что его гипотетический отъезд ломает мой мир, лишая его фундамента.
– Давай в деканат сходим.
Крепко зажав мою ладонь в своей ладони, Громов на буксире волочет меня до нужного кабинета, пока я с трудом перебираю ногами и прикладываю максимум усилий, чтобы не споткнуться. Беспрестанно всхлипываю, тихонько шмыгая носом, и очень стараюсь не устроить форменную истерику со всеми вытекающими последствиями.
– Добрый день, а где…
– Здравствуй, Тимур. Ты документы пришел подписать? Подожди десять минут, они еще не готовы, – суетится полная миловидная секретарша в безразмерном платье-мешке, поправляя съехавшие очки, и перекладывает стопки бумаг туда-обратно.
Я же по-прежнему шумно рвано дышу, не в состоянии набрать полные легкие кислорода. Плохо.
– Лада, а если я хочу отказаться?
Озвученный моим парнем вопрос вселяет в мою душу капельку надежды, что все еще можно откатить назад, и одновременно ошарашивает превратившуюся в каменного истукана девушку. Она широко открывает рот и переводит удивленный взгляд с Тимура на меня и обратно.
– Ты что, Громов, сдурел?! Такими возможностями не разбрасываются!
Гневно восклицает сотрудница деканата, как будто мы лишили ее законной премии, и с усиленным рвением продолжает искать нужные бумаги на своем захламленном столе. Мне же кажется, что я угодила в какой-то жуткий нелепый сюр, который почему-то не желает заканчиваться. И пока мы с Тимуром перевариваем происходящее, из своего кабинета выходит Ивар Сергеевич Рожковский собственной сиятельной персоной.
Оценивает устроенный секретарем бардак, надменно складывает руки на груди и кивает нам в качестве приветствия. Его пиджак немного измят, на манжете дорогой рубашки кривой росчерк чернил, а правая брючина задралась и теперь демонстрирует лавандового цвета носок. Правда, это все нисколечко не волнует имеющего победный вид декана.
– Конечно, ты можешь отказаться Громов. Только нам придется принести извинения принимающей стороне, заменить твою кандидатуру, восстановить нанесенный репутации университета ущерб, – несет полную дичь Ивар Сергеевич, а я сильнее стискиваю зубы от понимания, что вопрос уже решен и вряд ли подлежит пересмотру. – А тебе еще год здесь заканчивать, экзамены государственные сдавать, диплом защищать…
Рожковский улыбается, как укравший с хозяйского стола сметану кот, а я сжимаю кулаки в бессильной злобе. С тем же успехом можно бороться с ветряными мельницами или поворачивать русло реки вспять.
– Мы подумаем, Ивар Сергеевич, – давя гнев, отвечает Тимур и выволакивает меня из ставшего тесным и душным кабинета. Я кожей чувствую, что негодование разрывает его изнутри, и в этом он точно не одинок. Я хочу ругаться матом, истошно кричать и бить посуду.
Почему люди распоряжаются твоей жизнью, как своей собственной?
Переплетая пальцы, мы уныло бредем по коридору в обреченной тяжелой тишине. А потом натыкаемся на Кирилла, и я не успеваю моргнуть, как тело Шилова оказывается прижатым к стенке. Громов крепко держит приятеля за грудки и норовит испепелить диким темнеющим взором.
– Это ты все устроил, да?!
Напряжение разливается в воздухе, наполняя его электрическими разрядами, а я вдруг понимаю, что невероятно устала. От всех этих скандалов, выпивающих энергию. От грозовой тучи, набежавшей на наше спокойное с Тимуром существование. От неопределенности, обрушившейся на наше будущее.
