Во вторник вечером Кейт лежала и вспоминала Вэл и ее ромашковый чай. Из «Маппет Хаус» с противоположной стороны улицы эхом доносились нескончаемые вопли, визгливые и противные, словно от скольжения пальца по мокрому стеклу.
Должно быть, она заснула, потому что очнулась от ощущения невыносимого страдания. Обрывочные нити сновидений, которые не были до конца сновидениями, в странном кружении мелькали перед глазами. Мучительные образы. Жестокие поступки. На грани того, что было способно вынести ее сознание.
Ее лихорадило, хотя она знала, что камеры хорошо протапливались. Знакомое ощущение, словно душа расстается с телом. Она встала с кровати и посмотрела на себя в зеркало. Белое как полотно лицо. Огромные глаза.
Она отвернулась. В ту самую секунду в полумраке зеркала ей почудилось другое лицо. От изумления с языка готово было сорваться ее имя.
О господи, только не это. Только не это.
Это продолжалось уже несколько недель. Поначалу она отказывалась признать, что с ней что-то происходит. Что кто-то настойчиво предупреждает ее. Она терпела, пыталась бороться, отгоняла это предостережение.
Но откуда-то из глубин бессознательного оно рвалось в упрямом намерении быть услышанным.
Будь осторожна! Сердце щемило предчувствием неизбежной беды.
Словно неожиданный резкий окрик сторожа глухой ночью.
Осторожна!
— О чем призадумались, отец Майкл?
Тихий голос за спиной заставил Майкла вздрогнуть от неожиданности.
— Я не побеспокоила вас? Кажется, ваши мысли были далеко отсюда, — сказала, улыбнувшись, матушка Эммануэль.
— Матушка, мне очень приятно видеть вас. — Он с радостью приветствовал женщину в темной мантии, с царственной осанкой.
— Я думал о… — О чем же он думал? Ах да, о великомученице, жившей в третьем столетии, чей образ воскрес в его памяти при виде сестры Гидеон.
— Вам сообщили о том, что сестре Гидеон совсем худо?
Они неспешной походкой направились в сторону монастырской пасеки и ровных гряд, обозначенных маленькими колышками с намотанной на них бечевкой и чистыми ярлыками для рассады. Без особого труда поспевая за размашистыми шагами настоятельницы, Майкл украдкой посмотрел на ее профиль. Ему подумалось, что с таким властным взглядом глубоко посаженных глаз и лицом, каждая черточка которого хранит печать непререкаемого авторитета, едва ли даже в молодости ее можно было назвать миловидной.
Недалек час, когда ей придется уйти на покой. Интересно, как она воспримет свой уход. Но даже после того, как это случится, несомненно, окружающие будут обращаться к ней не иначе как «матушка».
— Не уверена в том, что она сможет сегодня говорить с вами, — продолжала аббатиса. — Когда вы планируете вернуться в Лондон?
— Хотел завтра, утренним поездом. Оставшуюся часть дня я целиком и полностью в вашем распоряжении.
— Ну, раз уж мы ограничены во времени, думаю, короткая беседа не принесет ей вреда.
— У меня много вопросов, и сдается мне, вы знаете ответы на большинство из них. Мы могли бы сэкономить драгоценное время.
— Она находилась, главным образом, на попечении воспитательницы, когда пришла к нам. В остальном могу поручиться лишь за то, что видела собственными глазами в течение последних двух месяцев.
Она остановилась у деревянной садовой скамейки, потемневшей от времени и непогоды. Достав откуда-то из глубин своего одеяния большой белый носовой платок, она по-хозяйски двумя легкими движениями смахнула с нее пыль. Отца Майкла позабавил этот жест, но он не подал виду.
Она раскрыла тонкую синюю папку, которую держала в руках.
— Здесь мы найдем сведения исключительно общего характера, они вряд ли нам помогут. Она являлась ученицей нашей закрытой церковной школы с… позвольте взглянуть — с тринадцати лет. Ее имя в миру — Сара Грейлинг. Тихая девочка, даже слишком тихая, судя по одному из отзывов. — Она пролистнула пару страниц, лишь бегло просмотрев их, и помолчала в нерешительности. — Странная штука. Вы не поверите, но в деле отсутствует свидетельство о рождении. Оно непременно должно находиться здесь. Без свидетельства ее не имели права принять в орден. Где мы только не искали, перерыли целую кучу бумаг. На моем веку я не припомню другого случая, когда терялись документы. Этот — просто из ряда вон.
— Может, есть смысл поискать в гватемальском монастыре?
Она покачала головой.
— Им было позволено взять с собой только паспорт. Политическая ситуация в стране такова, что их могут вышвырнуть в любой момент. Или того хуже… — Она передернула плечами. — Со временем где-нибудь да отыщется.
— Что еще мы имеем?
Матушка пробежала взглядом еще несколько страниц. Массивное кольцо с аметистом на среднем пальце левой руки сверкнуло глубоким пурпурным светом. Майкл заметил грязь под ее ногтями, вероятно после работы в саду. Вполне в ее стиле. Когда Майклу случилось впервые увидеть ее полгода назад, она восседала за рулем старого трактора.
— Крайне печальная история — ее мать покончила жизнь самоубийством, поэтому-то она и пришла к нам. У нее был тяжелый период адаптации, что вполне естественно. Но, как оказывается, ее эмоциональные проблемы имели более глубокие корни, чем может показаться на первый взгляд.
Она положила бумаги поверх папки и несколько раз разгладила их рукой. Словно, подумал священник, неосознанно пытаясь таким образом сгладить трагические события, изложенные на бумаге.
— Тринадцать лет — трудное время, переходный возраст, — продолжала она, — особенно у девочек. Ни за что на свете я не согласилась бы вновь пережить пору взросления.
— Поверьте, я тоже, матушка. В каком возрасте она изъявила желание постричься в монахини?
— Она была совсем юной. Одна из тех ярых энтузиасток, от энергии которых я вздрагиваю по ночам.
Майкл от души рассмеялся.
— Как вы сказали? Я не ослышался?
— Видите ли, отец Майкл, я знаю немало монахинь, ступивших на религиозную стезю в возрасте четырнадцати лет и не пожалевших о своем решении впоследствии. Но я также перевидала немало других, которые поначалу были исполнены самых высоких душевных порывов, а спустя некоторое время тяготились бременем своего выбора. Мне самой было восемнадцать, и, если судить с высоты прожитых лет, мне кажется нелепым то, что меня приняли в орден в столь незрелом возрасте. К счастью, сейчас все обстоит иначе. Я стою за то, чтобы сначала отдать дань юношеским увлечениям, а уж потом без сожалений уйти из мира.
— А вам знакомо сожаление? — Сама мысль о том, что эта пожилая убежденная монахиня могла испытывать хоть тень сомнения в правильности своего предназначения, казалась ему дикой.
