– Я уйду, – выдавила она наконец.
– Чтобы утром тебя здесь не было, – сказал он спокойно. После этого он вышел из комнаты. Его единственная человеческая черта, подумала Стиви, проявилась в том, что он не сказал «через шестьсот минут». Через несколько мгновений она услышала, как захлопнулась дверь, когда он вышел из дома.
Уже заливаясь слезами, она принялась за дело. Из обувной коробки, лежавшей в шкафу, она достала свою маленькую тайную копилку. Начиная с тринадцати лет она получала от родителей весьма скудные деньги. А достаточно часто адмирал вообще ничего не давал ей неделями, в наказание за какие-то незначительные проступки. Большинство денег уходило на косметику, на случайные лакомства или на обязательные подарки Ирэн и адмиралу к их дню рождения. Тем не менее, отчаянно стремясь обрести какой-то символ независимости для себя, она ухитрилась скопить пятьдесят пять долларов. Далеко ли она с ними уедет? – размышляла она, одеваясь и собирая чемодан с кое-какими пожитками. Ведь не было никакого резона дожидаться до утра. Как и не было никакого резона жить здесь уже давным-давно, как она внезапно с горечью осознала.
Направляясь к лестнице, она остановилась и заглянула в спальню матери. Как Стиви и думала, Ирэн лежала в постели, вздремнув, как обычно, к вечеру. Глядя на мать, Стиви сказала себе, что нет никакой необходимости будить ее и даже оставлять записку.
Она вообще не испытывала никакой привязанности к ней. Будто она и на самом деле была приемным ребенком все время, сколько могла себя помнить; что ее поместили в дом к людям, неспособным быть родителями. И если она окажется подальше от них, то все у нее в жизни наладится.
Вырвавшись из дома, она побежала, не останавливаясь даже для того, чтобы бросить прощальный взгляд назад – словно убежавший из плена солдат.
Но ее война на этом не закончена, подумала она, когда остановилась и перевела дыхание уже за воротами базы. Куда бы она ни направилась, это будет для нее лишь новым полем битвы.
Энн Гарретсон бежала по длинному коридору, словно ребенок, который боится опоздать в школу. Однако, когда она оказалась возле Дневной комнаты номер три – известной также под названием «Эльдорадо», – навыки светской жизни одержали верх. Она остановилась, чтобы собраться с духом, затем открыла дверь и спокойно вошла внутрь.
Там больше никого не оказалось. Взглянув на часы, висевшие над дверью, она увидела, что стрелки показывали без шести минут десять. Ее гонка сломя голову оказалась бесполезной. Хотя, в конце концов, разве не в этом заключалась ее проблема? Ведь она всегда бегала слишком быстро, стараясь не останавливаться – даже если никто за ней и не гнался.
Энн присела на один из стульев, которые были расставлены полукругом, и перевела дыхание, оглядываясь вокруг. Стены были выкрашены в ярко-золотистый цвет; деревянная мебель на сельский манер и стулья, обтянутые сыромятной кожей, были изготовлены местными ремесленниками. Букеты дикорастущих цветов пустыни выделялись в комнате оранжевыми и красными пятнами, а в углу, в глиняных горшках стоял квартет грациозных пальм. Через сводчатые окна струился свет пустыни, и в «Эльдорадо» витала атмосфера оптимизма.
Прожив уже две недели в Оазисе, Энн до сих пор испытывала ровно столько же беспокойства, сколько и надежды. Поначалу она заметила странное чувство облегчения оттого, что вышла из игры, просто-напросто оставила позади себя все стрессы, что одолевали ее и выводили из строя. Ей нравилось, что она больше не должна принимать собственные решения, а делает то, что ей велят. Она мыла шваброй полы, убирала посуду, застилала кровати… Подобная работа, традиционно полагавшаяся «путницам», казалась простой, даже успокаивающей, по сравнению с бесконечным совершенством, которое полагалось демонстрировать жене политика. Питаясь простой, здоровой пищей и регулярно делая упражнения, получая определенное медикаментозное лечение, облегчающее отлучение от амфетаминных препаратов, Энн чувствовала себя здоровее обычного.
И все-таки под всем этим скрывалось то же самое смятение и сомнения в себе, которые и привели ее сюда. Что случится, когда она покинет утешительную изоляцию Оазиса и вернется в реальный мир? Внимание публики покажется ей тогда еще более пристальным и жестким, более непримиримым, чем когда-либо до этого – если об ее слабости станет известно. В этот раз она смогла уйти с горизонта достаточно просто, без каких-либо ненужных вопросов. Она приехала в Оазис как бы заодно, по пути на свою дачу в Новой Англии – «получив возможность немного отдохнуть и расслабиться вместе с детьми Гарретсонов, которые учились в колледже», говорилось в пресс-релизе, который они выпустили. Поскольку внимание прессы и телевидения было сфокусировано на Хэле, находившемся в это время за границей, знакомясь с европейскими лидерами – это являлось составной частью его программы создания своего президентского имиджа, – она получила возможность отправиться инкогнито в Нью-Мексико. Так что пока все шло неплохо. Стиви Найт оказалась достойным уважения человеком, она держала свое слово и всячески защищала имена своих гостей от гласности.
Но удастся ли сохранить этот секрет достаточно долгое время? Она и Хэл совместно выработали план игры. Разумеется, невозможно будет держать долгое время в тайне ее поездку в Оазис. Но если ей удастся освободиться от пристрастия к наркотикам прежде, чем об этом будет объявлено публично, ее мужество заработает аплодисменты, а пример ее будет превозноситься повсюду. Проблема будет переведена в мусорный ящик «старых новостей».
Что ежедневно беспокоило Энн, так это вероятность того, что новости просочатся слишком быстро. Среди обслуживающего персонала Оазиса действовала клятва о неразглашении; ну, а «путницы», естественно, оберегали друг друга. И все же… тут всего-навсего было достаточно одного слабого звена. И если новость просочится, то и она и Хэл уже больше не поднимутся. Как сможет она выдержать давление внимания публики, которое обратится на нее, если станет известно про ее болезнь до того, как она окажется в состоянии побороть ее?
По мере того как стулья вокруг нее оказывались заняты, Энн приветственно улыбалась каждому вновь прибывшему, нервно крутя в пальцах свой блокнот, который содержал ежедневные предписания, как бы «домашние задания». Прошлой ночью она долго трудилась, стараясь заполнить несколько строчек под предписанным заголовком: «Правда, которую я узнала о себе самой». Проведя два десятилетия за полировкой и оттачиванием той роли, которую она играла на публике, ей теперь казалось невероятно трудным отбросить прочь эту полировку и изыски обнажить свою душу перед комнатой, полной незнакомых людей.
