По выходным от нее вообще не было отбою. Как в субботу утром приходила, так до самого позднего воскресного вечера выставить ее за двери не удавалось. Сутки напролет она убирала квартиру, с демонстративным наслаждением перебирала одежду в шкафах, ревностно выискивая забытые Ириной вещи и с нескрываемым восторгом уничтожая эти маленькие следы чужого счастья, изломанного ее руками. Готовила обеды и ужины, радостно мурлыкая незатейливые песенки под урчание микроволновки. Сергей устал бороться с ее наглым вторжением в их жизнь – это казалось бессмысленной тратой слов и нервов.
– Лариса, я не безрукий инвалид и сам могу убрать квартиру.
– Ха, знаю я, как вы, мужики, убираетесь. За месяц так засерешь квартиру, что я потом ее за год не отскребу. Молчи уж, умелец…
– Если уж и засру, то выскребать ее придется не тебе, – пытался воевать Сергей.
– Хм, интересно, а кому же, если не мне? – возмущалась Ларочка, елозя тряпкой под шкафом и аппетитно, как ей казалось, покачивая попкой из стороны в сторону.
– Ну, во-первых, как я уже сказал, у меня и самого еще руки не отсохли…
– Ага, я вижу, – двигала она попкой еще яростнее.
– Во-вторых, Маринка уже взрослая и тоже не без рук…
– Ха! На Маринку где сядешь, там и слезешь!
– В-третьих, я могу пригласить сотрудницу из «Бюро добрых услуг», их сейчас развелось, как грязи…
– Ага, они там все такие добрые-добрые! И такие услужливые! Только после них несчастных ложек не досчитаешься, не говоря уж об остальных ценностях.
– В-четвертых, я, в конце концов, могу жениться, и разгребать, как ты говоришь, все это будет моя будущая жена.
– Что? – От такой угрозы Ларочка аж распрямилась. – Это кто тут жениться собрался? Я надеюсь, это шутка? Ты вообще соображаешь, что говоришь? Да ты представляешь, что с Маришкой будет? Да в ее-то непростом возрасте?! Ты хочешь, чтобы у ребенка был нервный срыв? Ты хочешь, чтобы она свою жизнь закончила в психушке?
Сергей рассвирепел:
– Что ты несешь? Какая психушка? Она уже взрослый человек и все прекрасно понимает!
– Вот именно, понимает, – тоже повысила голос Ларочка. – Слишком много понимает! Ты думаешь, ей сейчас легко? Ты думаешь, ради кого я стараюсь? У меня, между прочим, мать-инвалид дома одна, беспомощная, а я у вас днюю и ночую! Только для того, чтобы вы меньше переживали о той шлюхе, чтобы Маринка не считала себя брошенной и никому не нужной! Чтобы ты не был одиноким – я ведь вам не чужая, я ведь всю жизнь рядом с вами была, вы же мои родные, у меня ж кроме вас – никого! Да я ж Маринке – вторая мама. Первая из ее жизни ушла, исчезла, сдохла, так что теперь – я ее мама. А ты хочешь в дом постороннюю тетку привести? «На, доченька, получи новую мамочку, прошу любить и жаловать». Так, да? А я? А меня – на помойку?
Сергей опешил. Как вышло, что он теперь должен оправдываться за свои слова и намерения перед самозванкой, отчитываться за свои действия? Сказал примирительно:
– А ты чего ждала? Раз Ирина мне больше не жена, то ты займешь ее место? Прости, но у меня другие планы. Давай расставим точки над «и». Ты – подруга моей жены. Вернее, бывшая подруга моей бывшей жены. Так?
Ларочка ошарашено смотрела на него. Неужели ей сейчас откажут от дома, вышвырнут, как ненужную старую тряпку?
– Нет, не так. Это когда-то давно я была ее подругой. А потом, когда вы поженились, я стала вашей подругой. Вашей, общей, понимаешь? И теперь, когда она уже моя бывшая подруга, я осталась только твоей. Твоей, понимаешь?
Сергей не стал уточнять, что именно она имела в виду под так тщательно выделенным словом «твоей», сказал по возможности менее резко:
– Извини, Лара, но моей подругой ты не была. Я всегда воспринимал тебя, как Ирину подругу. И теперь, когда Ира осталась в прошлом, твое место там же – в архиве истории. По крайней мере, я тебя воспринимаю именно так…
В сердцах зашвырнув половую тряпку на телевизор, Ларочка зарыдала:
– Ты неправильно воспринимаешь! Все не так, ты лжешь! Я не чужая вам, у вас теперь, кроме меня, никого нет! Вы без меня пропадете! Кто же еще о вас позаботится, как не я? Кто же позаботится о Маринке? Девочке нужна мама…
Сергей ласково перебил:
– У нее есть мама. Они поссорились – да, но ее мама жива. А чужая мама ей ни к чему. Да, ты не совсем посторонний нам человек, да, ты много лет была рядом с нами. Но, Лариса, тебя стало слишком много. Это несколько утомительно. Ты ведь не хочешь нас утомлять, правда? Вот и дай нам отдохнуть. Хорошо? Тебе ведь и без нас есть, о ком заботиться. У тебя ведь мама дома лежит некормленая, кроме тебя ей и воды подать некому. Ты иди, Ларочка, иди к маме, хорошо?
Пожалуй, впервые Сергей назвал ее Ларочкой. Это был хороший признак, замечательный признак, и Ларочка радостно шмыгнула носом:
– А потом? Я ведь смогу прийти потом, правда? Ты же не выгоняешь меня, да?
И такая щенячья преданность сквозила в ее глазах, такая светилась надежда на нужность кому-то, кроме больной матери, что Сергей не смог лишить ее в одночасье этой надежды:
– Конечно, милая, конечно. Потом, когда-нибудь потом. Ты иди…
* * *
Ирина долго избегала оставаться один на один с Черкасовым. Он и раньше вызывал в ней не лучшие эмоции, теперь же, после той жуткой новогодней ночи, с ним были связаны слишком неприятные ассоциации. Слишком… Такие ассоциации не способна стереть никакая красота, никакая любовь.
Впрочем, периодически им все же приходилось оставаться наедине по производственной необходимости. Как ни крути, а маркетологу в кабинет заместителя генерального по экономике дорожка была протоптана не только логически объяснимая, но порою и попросту неизбежная. Тогда Ирине приходилось принимать его в своем кабинете, и, как бы ни старалась она сократить время его визитов, но иногда вопросы бывали довольно серьезны и не из серии быстроразрешимых, а потому случалось им оставаться вдвоем относительно долго.
Больше всего радости это доставляло Ларочке. С нескрываемым удовольствием она появлялась на пороге кабинета бывшей подруги и с тошнотворной сладостью в голосе произносила:
– Ирина Станиславовна, к вам Вадим Николаевич Черкасов. Вы его примете?
Ирине хотелось размазать подлую дрянь по стенке, но, как показал юридический прецедент, она ничего не могла поделать с этой мерзавкой: поводов для увольнения по статье та упорно не давала.
– Пусть войдет, – сухо отвечала она, стараясь не подать виду, как неприятны ей и Ларочка, и этот красавчик Черкасов, будь он неладен.
– У-ху, – многозначительно кивала Ларочка, мол, знаем-знаем, зачем он к вам пожаловал. И добавляла отрешенно: – Как скажете…
И уже Черкасову:
– Входите, Вадим Николаевич, вас примут, – подчеркнуто холодно, с неприкрытой неприязнью и даже презрением.
Не успевал Вадим явиться пред светлы очи начальницы, как та уже подскакивала и в спешке крутила ручки управления жалюзи. Всех, всех принимала в закрытом кабинете, и только для Черкасова открывала полностью все жалюзи, чтобы ни один, самый крошечный уголок кабинета не оставался скрытым от любопытных глаз секретарши.
Совещания с Черкасовым были для Ирины откровенным мучением. Она понимала, что пришел он к ней не просто так, не по доброте душевной, не из личной прихоти, а сугубо по делу. И решать эти дела ей все равно придется, так как кроме нее этим заняться некому, это ее прямая должностная обязанность. Но взглянуть в его глаза никак не отваживалась, чувствуя себя перед ним, как кролик перед удавом. Боялась, как бы ни прочел он в них презрение и страх, ненависть и волнительные воспоминания о ничего не значащих минутах, проведенных вдвоем под присмотром снежинок и видоискателя Ларочкиного фотоаппарата на балконе ресторана «Домашняя кухня».
Зато Черкасов не сводил с нее глаз, и Ирина чувствовала его влюбленный взгляд, который парализовал ее пуще прежнего. Она краснела и бледнела, заикалась, теряла необходимые слова и термины, и еще больше терялась. Руки и голос дрожали, и она боялась до обморока, что он увидит, как она дрожит, и что это увидит ее подлая секретарша, и что в любую минуту в приемную может войти кто угодно из сотрудников, даже сам Буськов, и они так же станут свидетелями ее волнения и страха. И тогда все, кто пока еще не был в курсе ее семейной драмы, тут же поймут и догадаются, и все узнают, что муж ее бросил из-за небольшого, ничего не значащего минутного адюльтера с подчиненным. Даже нет, всего лишь намека на адюльтер, из-за невинного взгляда, брошенного не туда, куда нужно… От волнения и страха руки опускались, и выскальзывали из них деловые бумажки, ручки, карандаши, все валилось на пол в присутствии проклятого Черкасова…
В очередной раз поднимая очередную выроненную неуверенными Ириными руками бумажку, Вадим произнес:
– Не волнуйтесь так, Ирина Станиславовна, не надо.
Он сказал это тихо и куда-то в пол, так же, как и хозяйка кабинета, остерегаясь хищного взгляда секретарши.
