Странно, но муж то ли почувствовал это, то ли донес кто, но ровно через неделю после попытки вытравливания плода при помощи бабки из псковской деревни Кира получила от мужа письмо следующего содержания: «Если ты убьешь ребенка, знай: жить тебе ровно столько, сколько мне сидеть!» И Кира почувствовала, что Зиновьев не шутит. К счастью – или к несчастью! – попытка избавления от ребенка оказалась неудачной. На два месяца раньше срока Кира родила мальчика, а чтобы подлизаться к Василию, назвала мальчика Мишей – именем внезапно ушедшего в мир иной свекра. Кроме проблем, обычных в случае, когда ребенок появляется на свет прежде времени, бабкины ядовитые настои тоже сыграли свою роковую роль: мальчик почти ничего не видел.
Когда Кира узнала это, с ней приключилась истерика. Зиновьев же написал ей, что ему этот ребенок нужен любым, и нужды в средствах на массажистов и травников Кира не знала. Деньги в большом толстом конверте ей регулярно вручали незнакомые ей люди. Они же помогали устроить мальчика к лучшим врачам, доставляли продукты и лекарства, делали необходимый ремонт, отправляли Зиновьеву с ребенком на лучшие курорты, отвозили на машине на дачу.
И Кира потихоньку стала забывать, что между нею и мужем разверзлась огромная пропасть. Все было как всегда, только Василия не было дома. И еще у нее появилась забота в виде Мишеньки, к недугу которого мать привыкла. Она полюбила мальчика и даже съездила в храм и попросила у батюшки прощения за то, что не хотела его рождения. Вот только признаться в том, что она виновата в его слепоте, у нее духу не хватило, и она все списывала на недоношенность ребенка. Да, может, так оно и было.
Что касается похожести Мишеньки на Зиновьева, то тут Кира не могла определиться. Он был похож на нее. Худенький и долговязый, с остреньким подбородком, как у Киры, с близко посаженными глазами, которые практически не видели игрушки, кубики, которыми мать пыталась играть с ним. Лишь на яркий луч фонарика зрачки мальчика реагировали, и врачи дарили Кире надежду на то, что, может быть, когда-нибудь Мишенька прозреет. Ну, и еще была большая надежда на операцию. Но, увы, и операция не дала результата: Миша Зиновьев видел лишь тени и яркий свет.
* * *
За те долгие восемь лет, что Зиновьев отсутствовал дома, мальчик вырос. Виделись они лишь однажды, когда Кира Сергеевна по требованию Василия Михайловича привезла Мишутку на свидание.
Зиновьев до боли в глазах всматривался в черты лица мальчика, который по документам был его сыном и носил его фамилию, и не видел в них своих. Совсем не видел. Правда, и чужих не видел. Он вообще не умел определять – на кого похожи дети в семьях. Правда, Кира Сергеевна и Мишенька между собой были очень похожи. Если бы Зиновьев знал, кого он должен разглядеть в своем сыне, то он, может быть, и увидел бы. Но, на счастье, он не знал, с кем супруга ему изменяла. Мог бы, конечно, докопаться до истины, даже сидя за высоким забором. Но не стал. И это спасало его от ревности. Ее не было.
Огорчало Зиновьева лишь то, что мальчик не тянулся к нему и даже шарахался, когда Зиновьев пытался его приласкать. Василий Михайлович, будучи нежным и ласковым сыном, до седых волос называвшим самую близкую и любимую свою женщину мамочкой, никак не мог этого понять.
Василий трепетно обнимал мальчика, а тот вырывался из его объятий и, глядя мимо своими невидящими глазами, жалобно пищал: «Мама!» И было от этого Зиновьеву очень горько.
Они тогда промучились втроем три дня, и Зиновьев, с трудом подбирая нужные слова, сказал жене:
– Не терзай его больше. Не привози. Приеду – привыкнет.
* * *
Но Миша так и не привык к отцу, вернее, не стал для него таким близким, каким был Василий для своих родителей. И Зиновьеву как-то пришла в голову мысль, что таким образом невинное дитя отторгает: мать – за первоначальную нелюбовь и желание избавиться от него еще до рождения, отца – за то, что тот исчез из его жизни задолго до появления на свет. И еще... И еще, может быть, за то, что в жизни этого ребенка Василий Михайлович Зиновьев оказался каким-то лишним, будто не на свое место сел...
Миша был очень одинок, хотя с годами Кира Сергеевна уделяла ему все больше и больше времени. Но, видимо, все это было совсем не то и совсем не так.
Он не знал нашего мира, не видел игрушек и картинок в книжках. Пока был маленьким, познавал мир на ощупь, а, повзрослев, стал стесняться своего состояния. И если с матерью он был еще близок, то с отцом отстраненно вежлив, не более. И как ни пытался Зиновьев заинтересовать его, вытянуть на общение, не получалось.
А Киру Сергеевну это вроде бы даже радовало, давало большие преимущества перед Зиновьевым.
Отмяк Миша немного лишь тогда, когда отчаявшийся заполучить сыновнюю любовь Зиновьев купил ему специальный компьютер для слепых, работавший на азбуке Брайля, и пригласил для обучения уникального педагога-специалиста.
Миша быстро научился набирать тексты, выходить в Интернет и пользоваться электронной почтой. Он познакомился с такими же, как он сам, слабовидящими людьми, и жизнь его изменилась.
Миша стал более общительным. И не только со своими новыми виртуальными друзьями, но и с родителями.
* * *
А потом у Зиновьева появилась Даша. Кира Сергеевна каким-то особым женским чутьем распознала, что в жизни мужа что-то изменилось и это что-то – реальная угроза всего ее размеренного существования. И хоть в семье Зиновьевых речь не шла уже не только о любви, но и о дружбе, Кира Сергеевна завелась не на шутку. Если раньше ей было до лампочки, где Зиновьев проводит время, и она была только рада, когда он уезжал на дачу вместе с его дурацким псом, то теперь она просто выходила из себя и устраивала ему концерты, нарушая договоренность, заключенную ими сразу после его возвращения домой из дальних и не очень ласковых краев. Суть договора была проста: у каждого своя жизнь, и только для Миши они – семья.
* * *
Дарья стала для Зиновьева всем на свете: любимым и ласковым ребенком, которого ему хотелось баловать, подружкой, с которой они ходили в кино и на выставки, обсуждали наряды актрис и модные коллекции модельеров. Но самое главное – Даша стала для Василия Михайловича Зиновьева любимой. Он сразу это понял, но боялся самому себе признаться в том, что случилось. И боялся оттолкнуть ее от себя. Рядом с ней Зиновьев задыхался, и его словно кипятком окатывало с головы до ног. Его недавняя смелость и удаль исчезли без следа. Все, чего хотелось ему, – это держать в своих руках Дашины длинные пальцы с аккуратно обрезанными ноготками. Он не покушался на ее свободу, не стремился сорвать поцелуй. Он переживал с ней то, что переживают не искушенные в любви девочки и мальчики, когда их по-особенному влечет друг к другу, когда радость поднимается волной от одного только взгляда. Он как будто опоздал на четверть века, потерялся во времени.
