Конечно, не впервые он приезжает довольно поздно. Даже это скорее правило, чем исключение, но именно сегодня для меня это превращается в настоящую пытку.
Поехал к этой Екатерине? С ней проводит вечер? Решил не ждать воскресенья?
Может, она прямо сейчас демонстрирует ему свою новую сорочку, соблазняя? А я тут сгораю до тла от ревности.
Что же это за чувство такое — любовь? И зачем его всякие гении воспевают в стихах, песнях, отображают в картинах и скульптурах? Чем же оно прекрасно, если несёт такие сильные страдания?
Любовь ужасна. Беспощадно выжигает душу, а тело заставляет чувствовать себя нездоровым. Эти горячие приливы в груди, замирания сердца, дрожь в пальцах, головокружения… Мне не нравится!
Достаю из рюкзака обрезки ткани, что принесла из “Джаза”. На ощупь материя нежная, хотя и немного скользкая. Текучая, тяжёлая, хотя и тонкая, полупрозрачная.
Подхожу к зеркалу и прикладываю самый длинный неровный отрез к себе. Присматриваюсь. Я выгляжу старше. Сексуальнее, да, но ещё этот оттенок даёт мне какую-то тяжесть, что ли. Мне неуютно в нём.
Но что если Екатерина не просто так пошила сорочку именно из ткани такого цвета? Может, это любимый цвет Германа Васильевича?
В очередной раз со вздохом посмотрев на часы и ощутив очередную порцию горечи и жжения под рёбрами, я чувствую, что меня разбирает злость.
— Ну и ладно! — бросаю собственному отражению.
Рассердившись, сгребаю куски и иду к столу. Достаю машинку, измерительную ленту и нитки.
И вот через полтора часа у меня в руках красуется винно-бордовая, полупрозрачная, соблазнительная… штора. А точнее ассиметричный выкладной ламбрекен на кухонное окно.
В кухне только белый прозрачный тюль, и утром солнце бьёт прямо в глаза, когда завтракаешь. Там давно просился ламбрекен, тем более бордовый цвет есть в интерьере кухни.
Вот и замечательно. Будет польза от этой тряпки. Не всё же идеальное тело Екатерины перед Германом Васильевичем прикрывать.
Отпарив ламбрекен, я вставляю в корсажную ленту крючки и загоняю их в багет. Расправив, слезаю со стола и оцениваю работу.
Прекрасно. Кухонному окну в квартире Германа Васильевича винно-бордовый идёт куда больше, чем Екатерине.
Но едва работа завершается, я вдруг чувствую ужасную усталость. И даже не столько физическую, сколько эмоциональную. Силы иссякают вместе с запалом, и мне хочется лечь и расплакаться.
Беру конспект и ложусь, но перед глазами всё расплывается от влаги. Мне совсем не хочется думать о Германе Васильевиче и Екатерине, хочется запретить себе, но это так, к сожалению, не работает, как не старайся. У меня в груди при мыслях о них словно дыра расползается. Пульсирует, затягивает в свою черноту, обжигает огненными острыми краями.
Сдержаться не получается, и я, уткнувшись в подушку, даю волю слезам.
28
Просыпаюсь я посреди ночи. Голова побаливает, веки чешутся после долгих слёз в подушку. На душе тяжело, слякотно.
Приподнимаюсь на локте и прислушиваюсь напряжённо, замираю, надеясь услышать из гостиной тяжёлое мужское дыхание. Но ничего так и не слышу. И тогда решаю выглянуть за дверь спальни.
Тихо приоткрыв её, смотрю в щелку и сердце радостно подпрыгивает — Герман Васильевич дома. Но… тут же ухает вниз, больно сжавшись, потому что я улавливаю знакомый аромат, вызывающий болезненный спазм где-то ниже желудка — духи Екатерины. Я отчётливо ощущаю его из гостиной, наверное, он исходит от одежды Германа Васильевича.
Задерживаю дыхание и зажмуриваюсь, снова спрятавшись в комнате. Значит, он всё-таки был у неё. Хочется прочихаться, умыться, чтобы только не чувствовать этот сладковато-приторный запах, забившийся в ноздри.
Внутренняя оптимистка шепчет: “но ведь не остался…”
Засыпая в пустой квартире, я ведь понимала, где он скорее всего задерживается. Но глупое сердце всё равно смело надеяться. А теперь ноет опять…
Уснуть снова получается с трудом. В груди горит обида, но то, что он здесь, за стеной, пусть и пришёл от другой, странным образом всё же успокаивает. Хотя я и понимаю, что ненормально это, неправильно.
Утром же просыпаюсь совсем с дурной головой. И настроение под стать.
— Доброе утро, — говорит Герман Васильевич, когда входит на кухню.
— Доброе, — сухо отвечаю и делаю глоток кофе из чашки.
Герман Васильевич, видимо, мой тон чувствует, отчего окидывает коротким хмурым взглядом. А потом поднимает глаза на окно.
— У нас обновка?
— Если вы не против, — пожимаю плечами. — По утрам солнце прямо в глаза бьёт, если за столом сидеть. Не нравится — я сниму.
— Нет-нет, оно там по делу, — кивает, рассматривая ламбрекен. Интересно, сорочку на даме своей так же вчера внимательно разглядывал? — И красиво смотрится. Уютно. Только тратиться тебе не стоило, Жень. Небось, недёшево.
— Нет, что вы! Это самая дешёвая ткань. Её студенты и самоучки часто берут, чтобы потренироваться. Выглядит она достаточно пристойно, хотя и стоит копейки.
— Хм, — как-то неопределённо ведёт бровями Герман Васильевич, — ну хорошо. Но в следующий раз мне скажи — деньги возьмёшь. Ты ж красоту у меня наводишь в доме, в любом случае, мне и платить.
— Хорошо, — пожимаю я плечами, стараясь казаться невозмутимой, и снова прячусь за чашкой.
Вот такая моя маленькая месть. Которую вряд ли кто-то поймёт, однако мне даже немножко стыдно становится, что я соврала, ещё и с неприглядной целью. Вот что бы бабушка на это сказала? Но удивительно, что мне даже как-то легче. Вот чуточку, а всё же…
— Я сегодня буду поздно, — говорю, ополаскивая чашку в раковине. — Нужно по учёбе задержаться. — Мне почему-то не хочется рассказывать ему, что я устроилась на работу. — После семи где-то.
— Будь на связи, — говорит строго, почти приказывает, заставляя на мгновение замереть на месте.
Кивнув утвердительно, ухожу в свою комнату. На большее моей твёрдости и сарказма не хватает. Нужно собираться на учёбу, но сначала причесать чувства, потому что, как бы я не держалась, внутри, стоило увидеть Германа Васильевича, забурлил дикий коктейль эмоций — злость, ревность, обида, смешанные с безграничным желанием подойти и прижаться к его сильной широкой груди.
В голове сумбур. Я даже с одеждой определяюсь не сразу, хотя обычно не особенно чванюсь у шкафа. То платье шерстяное натяну, то брюки и пуловер, но в итоге останавливаюсь на любимой серой водолазке и джинсах.
За пределами квартиры становится чуточку легче дышать. Наверное, свежий воздух так действует. В деревне я первым делом после пробуждения утром выходила на улицу на крыльцо, в любое время года и любую погоду, вдыхала свежий утренний воздух, и тени ночи отступали, настроение улучшалось. Или же после сладкого сна приходила бодрость и настрой на долгий плодотворный день.
В городе же эта традиция сошла на нет, да и в шумном городе не особенно чувствуется эта магия утра. И мне не хватает этого утреннего глотка.
К собственному удивлению у меня выходит сосредоточиться на учёбе. Поставить заслонку где-то в голове между той Женей, что рыдала ночью и той, что готова учиться, чтобы потом претворять это в работу, удалось, хотя и слабую. Главное, не оставаться одной и не размышлять на эту тему. Даже какое-то усиленное рвение появилось, перевозбуждение, что ли. Совсем уж нервы расшатались.
После учёбы я еду в “Джаз”, как и условилась со Златой. Очень волнуюсь, вдруг она мне даст от ворот поворот после моего вчерашнего внезапного отупения перед Екатериной.
Но этого не случается. И Злата, и девчонки мне рады, и я моментально погружаюсь в работу. Сегодня помогаю Олесе. Сначала она просит меня отпарить уже готовые изделия. Это занимает около часа, а потом мы идём перебирать ткани в кладовой. Олеся в процессе рассказывает мне об особенностях той или иной, о стоимости и логистике доставки. За какую Злате пришлось биться с другими поставщиками, чтобы у “Джаза” был эксклюзив.
