— Ты была так глупа, — прошептала она своему отражению в зеркале, и женщина с печальными глазами, глядевшая на нее, не могла ничего возразить. Глупостью была вся эта затея. Оттого-то и начались все ее неприятности.
Виктория вздохнула и, взяв щетку для волос, рассеянно провела ею по густым, прихотливо вьющимся кудрям. Надо бы постричься, подумала она, иначе вид будет неряшливый. Непослушные кудри, за ними всегда надо было тщательно следить.
Ее рука замерла. Она вспомнила: это было первое, что сказал в день их встречи Крейг…
— Эти чудесные локоны выглядят так, словно вьются сами по себе, — отметил он, просматривая меню для завтрака в придорожном кафе в то дождливое утро, а она ждала, пока он сделает заказ. — Держу пари, их сделали такими не в парикмахерской.
Это показалось ей безобидным замечанием, совсем не похожим на неуклюжие комплименты посещающих кафе водителей. Она улыбнулась и ответила, что нет, конечно, и спросила, хочет он тосты или сладкие пончики к завтраку.
Он все время любезно и непринужденно беседовал, пока она обслуживала его, а вечером, когда закончилась ее смена, ждал возле кафе.
— Как насчет того, чтобы вместе поужинать? — спросил он. А когда она отказалась, сказал: хорошо, а не хочет ли она вместо этого отправиться в гости к нему домой?
На это она тоже не согласилась. Но улицы были пустынны, а ветер такой холодный в тот день, что, когда он спросил, предпочитает она замерзнуть до смерти или же прокатиться с комфортом в его машине, она засмеялась и согласилась. Крейг открыл ей дверцу и подождал, пока она удобно устроится внутри. Потом подвез к ее дому, поразив скорее своими хорошими манерами, чем шикарным автомобилем.
Несколько дней спустя он снова появился в кафе внезапно, вызвав «охи» и «ахи» у других официанток своей импозантной внешностью. Но Виктория не обращала на это особого внимания. Ее больше покорило другое: его вежливость и несколько наигранная, но тронувшая в тот момент наивность, а еще почти отцовская забота о ней.
— Позволь мне позаботиться о тебе, малышка, — говорил он мягким, успокаивающим голосом. — Я все для тебя сделаю — только скажи…
Виктория взяла щетку и медленно провела ею по волосам. Воспоминания были такими мрачными. Она не придавала этому знакомству особого значения. Крейг вел себя, в общем-то, корректно. Он позволял себе лишь помассировать ей плечи, когда она особенно уставала в своем кафе, уставала настолько, что думала, что скорее умрет, чем сможет отпустить еще один гамбургер. Она не видела в этом ничего плохого, ей даже нравилось это порой. Ведь никто никогда за все ее девятнадцать лет особенно не беспокоился о том, как она себя чувствует и чего хочет. Отца своего она не знала вообще, а мать, стараясь свести концы с концами, всегда была занята. Быть предметом чьих-то забот было для Виктории внове.
Не то чтобы она позволяла Крейгу помогать ей деньгами или задаривать дорогими безделушками:
она не нуждалась ни в каких безделушках. Ей нужна была теплота, доброе, дружеское внимание, и Крейг, черт его побери, отлично понимал это. Она была благодарна ему за каждое теплое слово, за каждый ласковый поцелуй в щеку. Чем больше прогрессировала болезнь ее матери, тем чаще она обращалась за утешением к нему.
— Позволь мне утешить тебя, малышка, — говорил он, обвивая ее руками. И постепенно она к этому привыкала.
Губы Виктории сжались. Какой же дурой она была! Его ласки становились все более настойчивыми, прикосновения — все более интимными, но она по-прежнему думала, что между ними ничего такого быть не может. До той самой последней ужасной ночи, когда он внезапно повалил ее и прижал к мягкому кожаному сиденью своего «кадиллака».
— Позволь мне утешить тебя, малышка, — сказал он с грубоватым смешком, и эти привычные нежные его слова вдруг приобрели какой-то другой, омерзительный смысл.
Она испугалась, умоляла его прекратить, наконец в панике стала отбиваться. И все-таки Крейг добился того, чего хотел.
Он сделал вид, что ничего особенного не произошло, и был крайне изумлен, когда она отказалась видеться с ним после той ночи. Но очень скоро он преподнес ей еще один сюрприз. Прошел месяц, и местная газета объявила о его скорой свадьбе с одной девушкой из богатой семьи. Оказывается, они были обручены уже несколько месяцев, а семьи их знакомы с давних лет.
Руки Виктории дрогнули, когда она положила щетку на место. Она все еще помнила то, что случилось потом, помнила до мельчайших деталей. Этот шок при известии, что она беременна, и позор, и страшное осознание, что мать ее не выживет, узнав, что дочь повторила ее собственную ужасную ошибку. И наконец, эта упрямая мысль, что ее будущий ребенок имеет право на лучшую жизнь, нежели та, которую она могла дать ему сама.
Доктор Рональд предложил два решения: аборт или усыновление ее ребенка какой-то бездетной парой. И тут уж действительно не о чем было думать — она знала, что у нее не хватит решимости прервать беременность.
— Не беспокойся, Виктория, — сказал он, когда она пришла к нему излить душу. — Я все возьму на себя.
И он сдержал слово. Поначалу ее беременность не была заметна под безразмерными свитерами и просторной одеждой, которая была в моде. А позднее он сделал все, что нужно, чтобы устроить ее в лучший госпиталь в Чикаго, где в половине восьмого вечера в холодный день шестнадцатого января и родилась ее дочь. Затем он сам отвез Викторию домой, а несколько дней спустя она пришла в палату к матери, чтобы рассказать ей о воспалении легких, из-за которого якобы она не могла навещать ее. Эту версию подтвердил и доктор Рональд.
— Ты поступила правильно, Виктория, — сказал он, когда они вместе вышли из палаты…
У Виктории снова выступили на глазах слезы, когда она вспомнила об этом. Никто не знал, как тяжело болело у нее сердце за своего ребенка, которого она никогда не видела. Иногда, при одном взгляде на милое личико Сьюзи, боль становилась почти непереносимой. Как могла Александра Кемпбелл отвернуться от такого сокровища? У нее было все: и ребенок, достойный любви, и Рорк — мужчина, какого можно только пожелать. Рорк, который был… который…
Она подняла голову и встретилась взглядом со своим собственным отражением в зеркале. Был только один выход, и она помнила о нем все эти дни. Она должна покинуть остров прежде, чем дела зайдут слишком далеко, прежде…
— Тория?
Голос Рорка и легкий стук в дверь заставили ее вздрогнуть. Она бросила быстрый взгляд на часы. Он вернулся раньше, чем обычно, раньше, чем когда-либо.
— Тория? Вы здесь?
Она постаралась успокоиться, затем встала.
— Да, — отозвалась она. — Одну минуту.
