Евгений хорошо помнил Иру в том возрасте. И он совершенно точно помнил, что Ира не носила таких коротких волос.
— Кто эта девушка на фото?
Присмотревшись еще, Евгений убедился, что это все-таки Ира, пусть с ней и произошли необъяснимые метаморфозы. Причем, они касались не только прически, но и выражения лица. Что-то другое было в глазах этой Иры. Что-то, сильно отличающее ее от той Иры, которую он помнил.
Опасаясь новых открытий, Евгений закрыл альбом.
О подумал, что надо обязательно рассказать об этом Ане, когда она вернется.
***
Семестр подходил к концу. Ира и Аня очень хотели полететь домой, чтобы скорее все рассказать Евгению Александровичу.
Последние несколько дней Ира надеялась провести в Стокгольме, побывать ещё в каких-нибудь музеях, сводить Аню в театр, но та решила попрощаться.
“Эта церквушка хорошо вписалась бы в какой-нибудь фильм ужасов”, — думает Ира, втягивая шею. Они снова стоят перед вывеской и держатся за руки. На всякий случай Ира говорит:
— Ты ведь знаешь, нам совсем не обязательно заходить туда. Можно попрощаться и снаружи…
Аня только качает головой, а внутренний голос Иры в который раз упрекает ее за трусость и малодушие. Тогда Ира делает глубокий вдох и заставляет себя посмотреть на церковь с другой стороны.
Ведь это не только то место, где они расстались в какой-то вероятности своей жизни. Это ещё и то место, где они давали друг другу особые клятвы, где они были по-настоящему счастливы. И лишь Бог был свидетелем и молчаливым союзником тайного соединения их душ.
Подумав так, Ира наконец-то ощущает в себе силы сделать первый шаг.
Когда они входят внутрь, Ира готовится к чему угодно. Она ждет очередного приступа тошноты, головокружения, почти готова к новым образам перед глазами.
Но ничего не происходит. Церковный зал пуст и тих. И только пылинки продолжают танцевать свой замысловатый танец в солнечном свете, встревоженные неожиданными посетителями.
— Давай подойдем к алтарю, — говорит Аня шепотом, и Ира беспрекословно следует за ней.
Несколько минут обе смотрят, как дрожат лепестки пламени свечей. Потом Ира осмеливается поднять взгляд на распятие.
“Ты, наверное, считаешь меня полной идиоткой, — общается она к Христу. — И Ты прав, я и есть идиотка. Мне далеко до Твоего просветления, всепрощения и безусловной любви. Я просто высокомерная самодовольная дура. И мне трудно поверить, что, несмотря на все это, Ты все равно любишь меня. Но если Ты действительно любишь меня, прости меня. Прости, пожалуйста. Я никогда не хотела причинить боль ни Ане, ни Евгению Александровичу. Ни в этой жизни, ни в какой бы то ни было другой. Мне просто хочется, чтобы Ты знал об этом. Я готова стать другой, готова стать лучше, готова быть кем угодно, лишь бы всё было по-другому”.
Ира снова поднимает голову к высокому потолку, похожему на небесный свод. Ей кажется, что эту молитву она уже когда-то произносила.
— Ань… — шепчет она, и шепот ее кажется слишком громким в этих стенах.
— Да? — девушка вопросительно смотрит на неё, и Ира знает, что если она не скажет этого сейчас, то не скажет уже никогда. И она говорит, и получается это неожиданно легко и даже бодро:
— Прости меня. Ты знаешь за что. Я хочу сказать, что не оставлю тебя. Что ты дорога мне, как никто другой. Поверишь ли ты мне снова?
Кивает.
— Снова и снова. Я верю тебе, Ирин.
Ира обнимает ее и тихонько смеется:
— Это очень опрометчиво с твоей стороны, Аниу. Зная меня — верить.
— Но я же ненормальная, в любой вероятности, — и она утыкается носом в шарф Иры. Ей очень хорошо. Стоять так. — Скажи, Ир… Теперь ведь все будет хорошо?
— Да. Теперь будет. Ведь мы встретились в той жизни, где это возможно.
— И может быть, когда-нибудь мы встретимся снова, и тогда всё будет иначе.
— Когда?!
— Не знаю.
Разноцветное сияние из витражных стекол лилось на них, окружая, обнимая. Прощая.
Аня жалеет, что Бог не наделил ее поэтическим даром, потому что тогда она смогла бы написать оду Стокгольму. Но ей кажется, что даже этого было бы недостаточно, чтобы выразить всю свою любовь. Вот только, если бы она писала оду городу, ей следовало бы писать еще одну. Ире.
“Без нее Стокгольм не был бы так прекрасен. Именно присутствие Иры наделяет город магией…”.
Аня смотрит в иллюминатор и улыбается чему-то своему.
— Везет тебе, Ира. Ты можешь играть на фортепиано, можешь выразить свои чувства к Стокгольму в какой-нибудь симфонии.
Ира смотрит на Аню, и глаза ее блестят.
— Лучше я буду выражать свои чувства к тебе. Стокгольм — лишь город. Магией его наделяют люди, это они создают атмосферу.
Аня в смущении опускает глаза. Мысль о том, что Ира может выражать в своих произведениях чувства к ней, кажется обжигающей.
Какое-то время они сидят, наблюдая за плывущими внизу облаками. А потом Аня говорит:
— Всё-таки я буду очень скучать по этому городу.
— Мы сюда вернемся. Нам еще доучиваться.
— Надеюсь, не чтобы расстаться в Немецкой церкви!
— Конечно, нет! Может быть… — Ира запинается, обдает Аню своим хитрющим взглядом. — Может, наоборот для того, чтобы пожениться… — последнее — почти шепотом, словно надеясь, что Аня его не расслышит.
— Ты это серьезно, Ира?
Та отворачивается
— Не обращай внимания. Просто вдруг подумала, что в этой вероятности мы еще никакими узами связаны не были…
— Это было бы чудесно.
— Что?! — брови Иры взлетают вверх.
— Я сказала, что это чудесная мысль, — улыбается Аня. — Я была бы не против.
Глаза Иры сияют, словно Аня пообещала ей вечную любовь, ни больше, ни меньше.
— У нас ведь все еще впереди, правда? — Аня наклоняется и шепчет на ухо.
— Да, все впереди.
И Ира действительно верит в это. Она смотрит на проплывающее небо, на крошечные дома внизу. И это первый полет, когда Ира не думала о своих родителях.
3 часть. «Дом — это там, где вас поймут.»
Ире казалось, что она полностью готова к разговору со своим учителем. В те последние дни в Стокгольме, а потом в самолете Ира успела проиграть в голове все сценарии этого разговора, приготовила все реплики, которые могут ей понадобиться. Она почти успокоила себя.
Но всё рухнуло, как только они сошли с самолета и встретились с Евгением Александровичем. Ира смотрела на него, уже немолодого, задавленного заботами, с опущенными плечами, но такого счастливого при виде дочки. Она смотрела, как бежит ему навстречу Аня, как она смеется и плачет, а он обнимает ее и гладит по голове.
“Аня — самое дорогое, что у него есть. Я никогда не значила для него столь же много. И никогда не буду. Пора бы уже смириться с этим, старая глупая Ира. Разве могу я причинить ему такую боль, нанести такой удар? Если я потеряю его расположение, его уважение, как мне дальше жить?”.
Эти немые вопросы парализовали Иру. Она казалась себе тряпичной куклой. Такой же глупой, пустой, беспомощной.
И когда Евгений Александрович радостно воскликнул: “Привет, Ира!”, она смогла выдавить только дрожащее: “Здравствуйте”. И даже улыбнуться у нее толком не получилось. Она осознала в тот момент страшную истину.
“Я не смогу сказать ему. Не смогу выдержать с ним даже минуты в одной комнате после того, как ему станет все известно. Я просто сразу упаду и умру. Не очень-то героическая смерть, а, Ир?”.
До этого они с Аней договорились, что не станут обрушивать на отца эту новость сразу после приезда и подождут следующего дня. И вот этот день наступил.
Ира сидит в старой квартире своих родителей. Она только что поговорила по телефону с Сережей и пообещала ему, что придет завтра в гости. Она отважилась на этот опрометчивый поступок по одной лишь причине:
“Завтра меня все равно не будет в живых. После разговора с ним от меня и мокрого места не останется. Я либо сама откину копыта, либо Евгений Александрович мне поможет”.
