Я стал заниматься еще больше. Вместо послеобеденного отдыха повторял утренние пятичасовые упражнения. В течение нескольких дней Альберто молчал. Но однажды, в пятницу вечером, увидев, как я с трудом пытаюсь встать со стула, сказал:
— Нет необходимости так изводить себя.
У меня от злости запылали щеки.
— Паганини упражнялся по десять часов в день!
Альберто отпрянул:
— Он делал это только до двадцати лет, а потом не упражнялся больше никогда. Кроме того, он постоянно болел.
— Вы не учили меня сольфеджио, — пробормотал я сквозь стиснутые зубы.
Альберто издал недоуменный звук, затем кивнул с пониманием. И запел гамму:
— До-ре-ми-фа-соль… Знаешь, что это? — спросил он. — Это просто чтение нот с листа. Я слышал, как ты делаешь то же самое.
— Это и есть сольфеджио?
— Да, это и есть сольфеджио.
Я почесал спину, потянулся, чтобы положить смычок на пюпитр, и вдруг левую ногу пронзила такая острая боль, что я его уронил. Я ругнулся себе под нос и наклонился, чтобы взять смычок. Горячие слезы лились из глаз. Выпрямляясь, я опрокинул пюпитр.
— Что-то ты невесел, Фелю. — В голосе Альберто не было ни капли сочувствия.
— А я и не должен быть счастливым! — закричал я в ответ. — Если бы вы хоть что-нибудь понимали в преподавании, то знали бы это.
— Ясно, — мягко проговорил он. — Безжалостности тебе хочется.
У меня не было слов, чтобы объяснить ему, что я чувствую. Я что-то бессвязно говорил и судорожно озирался. Пюпитр, который я опрокинул, принадлежал Альберто. Это был один из немногих связанных с музыкой предметов, который он показывал с гордостью; массивный, красного дерева, выполненный в виде лиры и украшенный завитками. Я снова пнул его и услышал треск расколовшегося дерева. Я и выдохнуть не успел, как Альберто схватил меня за запястье и потащил на кухню, к кладовке. Он втолкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Неожиданно я оказался в темноте, пропитанной затхлым запахом плесени и мышиного помета.
Я подождал с минуту, не уверенный, стоит ли еще Альберто под дверью.
— Вы должны запереть меня здесь вместе с виолончелью! — крикнул я.
— Для виолончели там тесно. Придется тебе обойтись скрипкой.
И снова настала тишина.
Тогда я опять закричал:
— Я не боюсь вас!
— Конечно. Ты хочешь, чтобы у тебя вместо учителя был тиран. А я отказываюсь быть тираном. Я и голодом тебя морить не собираюсь. Если ты осмотришься, то увидишь, что еды там достаточно.
— Тогда зачем я здесь? — завопил я.
И еле разобрал его тихий ответ:
— Это ты мне скажи.
В темноте пять минут показались пятьюдесятью. Поискав руками над головой, я опрокинул мешок с чем-то мягким. Почувствовал, как что-то посыпалось мне на лицо. Провел пальцем по щеке, лизнул — мука. Пошарив вокруг, опрокинул еще один мешок. Из него посыпалось что-то зернистое. Сахар.
Дверь открылась. Альберто молчал, но плечи его тряслись, а по щекам катились слезы. Какое-то мгновение я думал, что он плачет, но затем понял, что он молча смеется.
— Ты белый, как привидение, — сказал он. — Даже похож на Паганини.
Мне было не смешно.
— Помнится, я советовал тебе сходить в Музей восковых фигур. Ты там побывал?
Уж не нашел ли он мою книгу?
— Я до него дошел, но решил не ходить.
— Я дал тебе денег. Ты должен был пойти в музей. Вот видишь? Даже когда я пытаюсь направлять тебя, ты не слушаешься. — И, понизив голос, добавил: — Я никогда не приглашал вас к себе. Если бы твоя мать не была в таком отчаянии — и не оказалась так любезна, — я дал бы вам от ворот поворот. Я пытался прогнать вас. Ты должен больше знать о людях, которым доверяешь учить тебя.
Он провел рукой по своим седым волосам и кивнул три раза, как рабочий-железнодорожник, который размахивает своей колотушкой, прежде чем высоко поднять ее и нанести удар:
— Если бы ты сходил в Музей восковых фигур, то понял бы кое-что важное обо мне. Но не беда. Сегодня я узнал кое-что о тебе. И на какое-то время отказываюсь быть твоим учителем. Хочешь жестокости — ступай на улицу.
Затем Альберто выдвинул мне три новых правила: я должен платить за комнату и питание; уходить из дома каждый день после обеда и не возвращаться до ужина, уважая его потребность в уединении; никогда больше не заводить граммофон и не играть дома на виолончели, мало того — уносить ее с собой, уходя из дома.
— А матери твоей говорить об этом не стоит, — заключил он. — Ее это только расстроит.
Небольшая искорка ярости, тлевшая в моей груди, внезапно превратилась в бушующее пламя. В груди стало тепло, во рту пересохло. Я потерял дар речи. Он выгонял меня — как Гайдна! Он хотел, чтобы я зарабатывал деньги сам — как Моцарт!
Никогда в жизни я еще не испытывал такого праведного гнева.
Никогда в жизни не чувствовал себя таким благодарным.
Мама никогда не хотела, чтобы я выступал. Может, боялась провала или думала, что восторг первого публичного успеха вселит ложную надежду и приведет к серьезным неудачам в будущем. Напрасно она беспокоилась, что выступления на улице или в кафе раздуют мое тщеславие, — в ту зиму мало кто обращал внимание на мою игру.
Барселона являла собой большую сцену. Молодой Пикассо представил работы в арткафе «Четыре кошки» и на парусах растущей известности упорхнул покорять Париж. Архитектор Гауди создал сказочно неправдоподобное архитектурное творение в пригороде Барселоны — ансамбль причудливых павильонов и серпантина мозаичных скамеек. Даже рыбный базар поражал воображение: главные ворота были украшены зелеными, янтарными и темно-синими, вырезанными из днищ бутылок стеклышками, и ни одного повторяющегося. Пузырьки и трещины неодинаковых по толщине и кривизне стекол, преломляя солнечные лучи, усиливали текстуру материала и рождали бесконечное множество оттенков.
Всякий раз, проходя мимо этих ворот, я невольно вспоминал рассуждения Альберто о виолончели, ее колоритном звучании, о неповторимости каждой ноты в интерпретации исполнителя. Левая рука виолончелиста — технический специалист, для определения аппликатуры первой позиции ему достаточно найти на струне ля четвертную ноту си. Правая рука — художник, каждый элемент палитры которого, включая вес и скорость движения смычка, его расположение относительно кобылки, окрашивает ноту неисчислимыми нюансами. В Барселоне многое было возможно, главное, сделать первый шаг — к совершенству или… к разочарованию.
Приезжих не перестают восхищать яркие краски и оригинальность Барселоны. Сами барселонцы с гордостью отмечают, что город стремительно молодеет. Уличные гуляки в минуты веселья находят забавным попалить из пистолета, когда же им не до смеха, в ход идет и взрывчатка. Отдаленное раскатистое эхо в одном из уголков широко раскинувшегося города может означать, что где-то отмечают религиозный праздник (на каждый третий день приходится чествование какого-либо святого), а может свидетельствовать и о революционных событиях. В центре такого полифонического многоцветного калейдоскопа легко остаться незамеченным и никем не услышанным.
