– Милый мой, не надо, это все позади! – Она вскочила с кресла и прильнула к нему, устроившись на коленях.
– Да, теперь позади. Слава Богу!
Алексей долго молчал, приникнув губами к ее волосам. А потом продолжал каким-то чужим, потерянным и безразличным голосом:
– И когда непрошеная гостья ушла… я дал обет. Я сказал себе: клянусь Богом, больше у меня никого не будет! Никого! Клятву даю в память об Ольге. Понимаешь… это была самозащита. Я обрубил все концы, чтобы не растерять себя… А иначе… Пропал бы, наверное…
– Ты никогда не мог бы пропасть. Ты очень сильный! Сильнее, чем ты думаешь, – прошептала она, обвивая его шею руками.
– И когда ты появилась… Со времени исчезновения Ольги прошло уже четыре года. Едва ты вошла в мою жизнь, там, на бульваре… когда мы гуляли в первый раз и светило весеннее солнце… Я глядел на тебя, полупрозрачную, будто парящую в этом свете, и думал: если бы не Оля… Если бы не мой обет… Но с каждой нашей встречей что-то во мне подтачивалось… Будто размыкало оковы, сжимавшие душу… Словно кто-то высший, благой – я все время чувствовал свет в душе, ощущая это негласное повеление, – говорил мне: настало время! Морок кончился. Ты свободен. Жизнь зовет тебя – не сопротивляйся, иди! Но, видит Бог, я сопротивлялся!
– Да, я это чувствовала, – просто сказала Вера, крепче прижимаясь к нему.
– А я знал, что веду себя глупо, меня тянет к тебе как магнитом, а я… словно замороженный, неживой… Ох, как я мучился!
– Все позади!
– Да. Тяжко об этом говорить, но… знаешь, что послужило последним велением свыше?
– Что?
– Смерть отца. Все искусственные преграды рухнули. Что-то смело их, жизнь рвалась во мне, взывала: живи! Мне кажется, это отец – он наказал мне… Уже из иного мира, из своего запредельного бытия. Это он соединил нас. И да будет так!
– Царствие ему Небесное! – прошептала Вера и перекрестилась.
Тишина надолго воцарилась в полупустой мастерской. И долго сидели они обнявшись, не говоря ни слова. И наступил вечер.
Вера уложила спать своего милого – завтра их ждал трудный день, со всей мучительной суетой подготовки к похоронам. А ее еще поджидали муторные объяснения в редакции, где она сегодня не появилась… Но все это будет завтра.
А пока…
– Есть у тебя бумага? – спросила она Алешу, уже засыпавшего с легкой улыбкой на ясном, хоть и измученном лице.
– Бумага? Посмотри вон там, на полу. Ты ложись поскорее… иди ко мне.
– Я сейчас, я здесь! Я иду…
Но он уже спал, обхватив подушку, а она… Прежде чем лечь, она должна была защитить их любовь!
Что-то странное творилось в ее душе. Вера вдруг ощутила в себе силу, которая прежде спала в ней, не проявлялась, – силу женщины-берегини, хранительницы, защитницы очага… Слишком много тайн окружало их, слишком велика была их прорвавшая все преграды любовь, чтобы силы зла просто так, без борьбы, оставили их в покое… И хоть Алеша и видел в смерти отца знак, позволивший им соединить свои судьбы, но сама по себе смерть была дурным знаком. Знаком беды.
«Берегись! – предостерегала ее ставшая безмерно чуткой душа. – Береги и его, и себя, и ваше только обретенное чувство… Весь мир может восстать против вас!»
И Вера, удивляясь проснувшемуся в ней знанию, делала то, что подсказывало ей шестое чувство – ее женская интуиция.
Она зажгла свечу и с молитвой перекрестила горящей свечой стены мастерской и его, спящего безмятежно, и себя, замершую в благоговении. А потом села писать. Она очертит круг защиты – священную и нерушимую броню защиты, творимую с мольбой и с молитвой: соединить их навек, защитить и спасти…
Ее осенила догадка: если творчество привело их друг к другу, если, начав писать свой роман, она встретила своего единственного на свете, то само творчество и станет им защитой, словно невидимая твердыня, оборонит их от зла…
Она изменит сюжет своего романа – ее герои не расстанутся, их не поглотит безжалостное время, они соединятся навек, вопреки времени, вопреки обстоятельствам и самой судьбе…
Долго горел в ночи огонек – Вера творила свою нерушимую, невидимую и священную защиту, творила с молитвой к силам небесным, творила с мольбой к старику Даровацкому, чтобы простил их, благословил и помнил о них…
Уже под утро Вера заснула, прижавшись к Алеше. И приснился ей страшный сон…
Из тьмы мастерской к их утлой кровати – как лодочке, переправлявшей двоих через воды реки забвения из царства небытия назад, к жизни, – к их кровати приблизился мрачный призрак, и был он темнее ночи! Вот он обрел очертания человека, встал перед ней во плоти и крови – встал наяву тот, которого она никогда прежде не видала. И тяжкая холодная рука легла ей на горло, она словно обледенела, и жизнь ее замерла, застыла, готовая отлететь, как только страшная рука надавит чуть крепче…
И гулкий голос прогрохотал в тишине:
– Род ваш загублен, пропал… На нем – мое проклятье. Из тьмы веков исходит оно. Во тьме веков существую. И оживаю всякий раз в новом обличье, пока моя рыбка блистает на этой земле. Из тьмы забвения всплывает она. Из древней Венеции по венам, по крови людской переплыла моя рыбка в Россию. Для нее нет преград. Она не ведает времени, расстояний… Я так хотел! Я повелел – властью, данной мне князем тьмы… И не вам преградить ей путь!.. Не тебе ее остановить… И ты первая падешь ее жертвой! Так целуй мою руку!
Вера хотела крикнуть – во сне ли пребывала она или наяву – не знала, но только казалось ей, что всем весенним силам земли, переполнявшим сегодня ее сердце, всем силам жизни и пробуждения не одолеть эту могильную тяжесть, эту руку, камнем навалившуюся ей на горло…
Стиснув зубы, замерев и собрав все свои духовные силы, она начала творить про себя молитву.
«Отче наш…» – твердила ее душа, слившись с каждым благословенным словом. И тяжесть стала иссякать, растворяться в небытии, и жуткий призрак качнулся во тьме черным облаком, качнулся еще – раз, другой – и вмиг развеялся, став ничем. Вера стала кричать, кричать; ей казалось: вся Москва – замороченная, огромная – поднялась сейчас на этот крик. И тут же она поняла, что крика ее никто не услышал… И задумчивая печальная женщина в костюме с картины Врубеля «Царевна-лебедь» склонилась над ней и царственно повела рукой: «Он твой! Я его отпускаю…»
И тотчас Вера очутилась в особняке Даровацкого, в его комнате. И так же лежал он мертвый, распростершись на полу возле кресел, а под одним из кресел Вера увидела краешек белого листа… И рука старика указывала на эту бумагу, словно говоря ей: «Это тебе! Возьми!»
И с этим она проснулась.
– Господи! – Вера села в кровати, обхватив руками лицо, вся в холодном поту.
