— Вопрос даже не в этом, девочка, — качает он головой, — а в том, хватит ли тебе сил?
Сама собой всплывает в голове любимая мелодия, и я пою, глядя туда же, куда и Роберт:
Моей огромной любви
Хватит нам двоим с головою.
Робби хмыкает, сжимает мою руку, и начинает подпевать:
Хочешь в море с парусами,
Хочешь музык новых самых,
Хочешь, я убью соседей,
Что мешают спать.
Хочешь солнце вместо лампы,
Хочешь за окошком Альпы… [6]
Мы держимся за руки и поем Земфиру, пока не звенит духовка и не говорит нам, что сэндвичи готовы. Роберт протягивает салфетку, я вытираю щеки, а он указательными пальцами промакивает уголки глаз.
— Что ж ты меня до слез доводишь, девочка Вероника? Мне еще обед готовить, — возвращается к шутливому тону, и мы оба смеемся.
Я съедаю целых два сэндвича, Робби ставит передо мной чашку с горячим шоколадом.
— Лучший способ для девочки поднять настроение — скушать шоколадку, — подмигивает он, и глядя, как я облизываю уголки губ, добавляет задумчиво:
— Насчет того, впустит или нет, то если я что-то понимаю в этой жизни, ты там уже давно пустила глубокие корни.
Глава 18
Я снова сбежала от Сотникова. Мне помог Робби — выпустил через кухню на задний двор, а там пока он заговаривал зубы охраннику, я перелезла через забор и сбежала.
Мне надо встретиться с Сонькой, она позвонила и сказала, что вернулась в город. Как я могу не пойти? Но только без Сотникова, ненавижу, когда он шляется следом. Я пожаловалась Роберту, тот пообещал подстраховать и не обманул, принес охраннику сэндвич и кофе.
Парень обрадовался, принялся болтать с Робби, и у меня получилось незаметно проскочить мимо. Ничего, я ненадолго, Самурай поорет и успокоится, главное, Робби не пострадает. Он сэндвич принес, вот и вся его вина.
Я очень соскучилась по Соньке. Мы только первый год не дружили, как я в детский дом попала, а потом ни дня друг без друга не провели. Я бы сказала, что она мне как сестра, но я не знаю, как это, когда сестра. Да и сестры разными бывают. Значит, она просто моя родная Сонька.
Сама не знаю, почему она мне сначала не понравилась. Сонька была толстой и неуклюжей, а еще рыжей, с веснушками. Но при этом очень веселой, ее все любили. А меня нет, я все время держалась особняком.
Однажды меня закрыла в туалете Альбина, и я пропустила ужин. Альбина была старше на год, она приревновала меня к парню, который ей нравился, ей показалось, что он на меня как-то не так посмотрел.
Я проплакала там целый час, пока меня не выпустили, но столовая уже закрылась. Ябедничать у нас было не принято, поэтому я ничего не сказала воспитательнице. Есть хотелось ужасно, я спряталась в хозяйственном блоке и собиралась всласть пореветь. И тут услышала Сонькин голос.
— Доминика, ты здесь? Выходи, я тебе ужин принесла.
Сонька притащила мне с ужина котлету с хлебом и пирожок со сливовым повидлом. Я набросилась на еду, а Сонька с умным видом изложила мне план мести.
Оказалось, что Альбина ее тоже достала, мы ночью пробрались к ней в комнату и выстригли ей челку. Ножницы подбросили в комнату старших девочек, нас чуть не поймали, мы успели спрятаться в «зарослях» — среди кадушек с комнатными цветами и деревьями, которые стояли в холле.
Каким-то образом нас не вычислили, Альбина решила, что это старшие девчонки ее наказали. Она всех доставала, не только меня. И после этого я стала дружить с Сонькой.
Соня очень талантливая и способная, еще в школе она попала в программу обмена для школьников. Она несколько месяцев жила в разных семьях за границей, и после школы ее позвала знакомая семья учиться в университете и жить у них.
Захожу в кафе, где мы должны были встретиться, Соньки нет. Ничего, подожду. Прохожу к столикам, за ближайшим из них спиной сидит коротко стриженная девушка. Она оборачивается, и я не удерживаюсь от отчаянного возгласа.
Это не Соня, это ее тень. Темные круги под глазами, кожа похожа на пергамент, а самое ужасное — это глаза. Потухшие, безжизненные. Я знала, что есть такое слово — обреченность, но никогда не видела его живого воплощения.
— Соня, — сипло говорю, сползая на стул напротив нее, — Сонечка, что с тобой?
Белесые глаза наполняются слезами.
— Я пришла попрощаться с тобой, Доминика. Я умираю.
* * *
Сижу оглушенная и потрясенная, а Соня рассказывает мне о своей болезни. Ей нужна срочная операция, оказывается, у нее серьезная сердечная недостаточность. У нее не было медицинской страховки, и Соне пришлось вернуться.
— Ты что такое говоришь! — вскипаю я, когда она повторяет, что скоро умрет. — Надо искать деньги. Давай позвоним Борисовне, пускай она попросит у Талерова.
— Я уже звонила, Доминика. Я не говорила о себе, просто узнавала, как у них с финансированием. Тимур в этом году оплачивает четыре плановые операции нашим, детдомовским. Маленьким совсем. И чтобы оплатить мою операцию, придется отказать кому-то из них.
Молчу, вспоминая сейф, набитый долларами. Талер не откажет, но Соня упирается. Она не хочет говорить Борисовне об операции.
— Ты же знаешь ее, Доминика, она так распереживается, что сляжет с инфарктом. А Талер не резиновый, он не может помочь всем.
Если я попрошу, Тимур поможет, я уверена. Мне придется признаться, кто я, но разве это так важно, когда Соня может умереть? Вот только как об этом говорить по телефону, лучше бы дождаться его, видеть его глаза. Тогда не так страшно.
— Сонечка, сколько денег тебе надо?
Она называет сумму, и я замираю. Мне ничего не придется говорить Тимуру, по крайней мере, сейчас. У меня есть эти деньги, они лежат в ячейках разных банков — деньги, которые я получила за проданную квартиру. Почти столько нужно Соньке на операцию.
— Звони своему врачу, Сонечка, у тебя будут деньги. Завтра у тебя будет вся сумма.
Я потом расскажу Тимуру, когда он вернется. И признаюсь, кто я. Если он захочет, он вернет мне часть денег, если нет — обойдусь. Буду работать и заработаю себе на квартиру, у меня впереди целая жизнь. А у моей Соньки этой жизни осталось, быть может, несколько месяцев. Или даже недель.
Соня звонит в клинику, ей присылают электронный счет и реквизиты. Чем раньше поступит оплата, тем раньше Соню начнут готовить к операции. Мы ревем, обнявшись, за столиком маленькой кафешки, а потом идем гулять по городу.
Домой я возвращаюсь, когда уже начинает темнеть. Меня встречает мрачный как туча Самурай, но я так устала, что даже не думаю оправдываться. Завтра мне снова предстоит сбежать незамеченной, но я завтра поломаю голову, как это лучше сделать.
— Где ты была? — у Сотникова голос как будто оружие дает осечку, слова — как сухие щелчки.
— С подругой гуляла, — говорю через плечо и закрываю дверь перед его носом.
Ужинать не хочу, я не голодна. Иду в душ, а когда выхожу, вижу три пропущенных звонка от Тимура.
* * *
Я звонила Тиму, но он уже был вне доступа. Созвонились только с утра, да и то ненадолго, ему нужно было уезжать.
— Я несколько дней буду не на связи, Ника, — голос Тима с утра хриплый, такой родной.
Представляю, как он ходит по номеру с влажными после душа волосами, с полотенцем на бедрах, как ухом прижимает к плечу телефон. Я уже скучаю, мне без него тоскливо и одиноко, но говорить об этом по телефону не хочется, поэтому отвечаю односложно.
«Да, Тим». «Хорошо, Тим».
Разговор не клеится, он уже собирается прощаться, как вдруг спохватывается:
— Вероника, у тебя должны были начаться месячные.
— Да, они начались, Тим, — вру, не краснея, — вчера вечером.
— Хорошо, — чувствую, как он кивает.
