Кот был расистом. Он патологически ненавидел всех, кто хоть чуть-чуть отличался от «славянского стандарта». Липа отличалась, и не чуть-чуть, а очень сильно. Смуглая, черноволосая, черноглазая, а еще верткая и боевая. Если бы она была безропотной овцой, возможно, Кот поиздевался бы над ней немножко и оставил в покое. Ну, в покое – не в покое, но цеплялся бы не так часто. Однако Липа безропотной овцой быть не желала и давала обидчику отпор. Она умела драться. Кто ж в детдоме не умеет драться? А еще она очень больно кусалась и царапалась. Так что Кот частенько ходил с расцарапанной мордой. Липе тоже доставалось: синяки, ушибы, вырванные волосы, один раз даже фингал под глазом. Но это все ерунда, настоящие мучения начались тогда, когда они вступили в славный переходный возраст.
Кот повзрослел раньше остальных. Здоровый, мускулистый, потому что в свободное от издевательств над Липой время не вылезал из «качалки», он теперь смотрел на нее иначе. Ох, как Липе не нравился его взгляд. Она даже несколько раз на полном серьезе собиралась просить у директрисы защиты, но в самый последний момент останавливалась. Во-первых, из-за того, что и сама у администрации детдома была не на хорошем счету – дикарка, бунтарка, выскочка, а во-вторых, понимала – Кота не накажут. О его зверином нраве знали все, но терпели. Кот был спортивной звездой, занимался греблей и побеждал почти во всех областных соревнованиях. Каждая его победа добавляла очки директрисе. А как же? Ведь она почти собственными руками выпестовала будущего олимпийского чемпиона. Так что Коту сходили с рук все злодеяния, а Липе оставалось стиснуть зубы и молча отбиваться.
В тот вечер ее подвела любовь к животным. Старого пса Шарика знали и любили все детдомовцы. А Шарик любил Липу, вот как-то сразу выделил ее и признал своей хозяйкой. Она чувствовала себя ответственной за простодушного, неуклюжего Шарика. Лечила его раны, полученные в боях с дворовыми собратьями, летом спасала от клещей-кровопийц. А однажды, когда Шарик сломал лапу, наложила ему шину из плотных картонок. Лапа срослась неправильно, и с тех пор Шарик хромал, но Липину доброту не забывал.
– …Липучка, там твой пес подыхает! – Васька Парамонов, один из прихвостней Кота, в нетерпении пританцовывал на пороге девчоночьей спальни и корчил страшные рожи.
– Как подыхает?! – Липа спрыгнула с кровати, всмотрелась в черноту за окном, точно могла разглядеть там Шарика.
– Его кто-то в живот пырнул, он сейчас в сарае лежит и скулит. Пойдем, что ли?
Конечно, она пошла. И не пошла даже, а побежала. Набросив поверх ночнушки халатик, вслед за Парамоновым проскользнула мимо громко храпящей воспиталки.
Сарай стоял уединенно, прятался за старыми яблонями и кустами сирени.
– Ну, что же ты, Липучка?! Не отставай! – вякнул Парамонов и толкнул скрипучую дверь.
Внутри было темно, хоть глаз выколи.
– Парамонов, ты где? – позвала Липа. Она еще не поняла, что попала в западню, но сердце забилось часто и громко. Кажется, так громко, что под ветхой крышей от его стука проснулись голуби. – Парамонов, скотина, – жалобно сказала она и попятилась.
– Ну привет, Мартьянова, – послышался совсем рядом ненавистный голос Кота, и практически сразу вспыхнул болезненно-яркий луч фонарика. Липа зажмурилась, приготовилась бежать или отбиваться, а может, и бежать, и отбиваться одновременно.
Убежать ей не дали: чьи-то руки больно схватили Липу за волосы, потащили в глубь сарая. Она сопротивлялась: и лягалась, и царапалась, и пыталась укусить своего обидчика. Ей бы заорать в голос, перебудить пол-интерната, но она так растерялась, что упустила свой последний шанс.
Ее швырнули на что-то упругое и скрипучее, сверху навалилась тяжелая туша.
– Парамон, посвети! – зарычала туша. Запястьям вдруг стало очень больно.
«Проволока, – подумала Липа, – это проволока, а скрипучее и упругое – это старые кровати, а рычащая туша – это Кот. Сейчас он меня прикрутит к кровати, и все…» Липа закричала. На рот тут же легла большая, потная ладонь.
– Заткнись, сука.
Она укусила эту ненавистную руку, сильно, до крови. Кот взвыл, затянул проволоку на запястьях так, что теперь взвыла уже Липа. Луч фонаря дернулся и погас. В темноте послышался торопливый топот удаляющихся шагов – это трусливый Парамонов дал деру, оставил Липу один на один с садистом и расистом Сашкой Котовым…
…Липа вернулась в спальню на рассвете, а до этого долго-долго сидела на скрипучей железной кровати и тупо рассматривала свои окровавленные запястья. Проволока прорезала кожу, оставила уродливые рваные раны. Кровь стекала медленно, капля за каплей, скатывалась по дрожащим пальцам, падала на грязный пол. Когда на полу образовалось маленькое красное озерцо, Липа встала…
…Она никому ничего не рассказала, и все дружно решили, что Липа Мартьянова свихнулась и порезала себе вены. Только медсестра заподозрила неладное, когда увидела ее руки, и стала допытываться, уговаривать. Липа молчала. Это останется только между ней и Котом. И никого больше это не касается, даже предателя Парамонова.
Кот тоже молчал. Никто из его дружков не отпустил в ее сторону ни единой сальной шутки, никто даже не обмолвился о произошедшем той ночью. Значит, не рассказал, не похвастался победой. Почему? Испугался последствий?
Липа молчала неделю, просто не находила в себе сил заговорить. Каждое утро проводила ревизию собственной души и не могла обнаружить там ничего такого, за что стоило бы цепляться, что стоило бы обсудить с внешним миром. На второй неделе ее забрали в психушку, как склонную к суициду и социально опасную.
В психушке было хорошо. Липа лежала в палате одна и настоящих психов видела только на прогулке. На нее не надевали смирительную рубашку, не привязывали к кровати, не уговаривали «поделиться наболевшим». Можно было часами смотреть в потолок или окошко, на котором не было никаких решеток. Два раза в день к ней заходила молоденькая доктор-стажер. Доктора звали Ингой Николаевной, она была всего на семь лет старше Липы. Она ни о чем не расспрашивала, не задавала наводящих вопросов, но как-то так само собой получилось, что броня Липиного равнодушия дала трещину, и она рассказала доктору Инге Николаевне все: и про Шарика, который, спасибо тебе, господи, цел и невредим, и про пыльный сарай, и про то, что теперь каждую ночь она слышит визг старых пружин. Липа рассказала, и ее сразу отпустило, точно боль, копившаяся внутри, нашла, наконец, выход.
Инга Николаевна, к тому моменту уже просто Инга, предлагала дать делу ход и наказать Кота по закону, но Липа отказалась. Она хотела все побыстрее забыть.
– Я бы не простила, – сказала Инга с такой убежденностью в голосе, что Липа сразу поверила – эта хрупкая девушка спуску никому не даст и отстоит свою честь при любых обстоятельствах.
