Не знаю. Возможно ли знать это?
Сколько раз с тех пор мне случалось, когда я был уже более зрелым и умом, и чувствами и находился в нормальных условиях, сколько раз приходилось мне начинать день и ночь с самым светлым намерением, с самым легким сердцем, а заканчивать с отвращением к самому себе в гибельном водопаде обстоятельств с виду незначительных, но переплетение и насыщенность которых незаметно приводили к последствиям, которые заранее невозможно было бы предположить.
Опыт подобного рода, когда постигаешь свою слабость, когда исчезает уважение к себе, жесток, и единственная польза от него — меланхолическая терпимость, в которую надлежит облекать человеческие поступки, если хочешь иметь право дышать. Но это чувство было мне еще неизвестно, когда „Яванская роза" убаюкивала мои страсти и невзгоды на Ванг-По.
С чувством, что совершаю преступление, следил я теперь за развитием роковой партии.
Боб сорвал крупный банк. Он подстроил себе фулл. Если бы он не подложил себе нужную карту, он проиграл бы, имея две одинаковые пары карт.
Этот первый удар вывел сэра Арчибальда из равновесия. Он тоже увеличил свои ставки, тоже начал блефовать направо и налево. Бобу не надо было больше ловить удачу владея своими нервами, он владел игрой. Вскоре благодаря ему я почувствовал, что цель, которую я поставил, была достигнута: сэр Арчибальд полностью потерял представление о реальности.
Однако я не думал воспользоваться этой удачей. Я больше ничего не хотел, я ко всему питал отвращение. Я механически держал в руках карты и жетоны, автоматически произносил привычные слова:
— Открываю… Удваиваю… Беру…
Мною овладело какое-то бессознательное состояние, в котором смутно проносились лица метиски и ее охранника. И даже звук колокольчика, на который вышел бой-малаец, не смог вывести меня из оцепенения. Однако звонок мог идти только из одной каюты, поскольку остальные были пусты, только из каюты, которую занимала Флоранс.
Но какое мне было дело до этой девицы! Я уже заплатил за нее слишком дорого. Боб придумал месть, и я ничего не мог сделать. По крайней мере, я так думал.
— Ты не видишь, что юнга тебя зовет! — неожиданно сказал мне Боб.
Я решил, что это дурная шутка. Но это была правда. Из коридора мальчик подавал мне знак.
— В чем дело? — спросил я.
— Я прошел мимо твоей каюты, — сказал юнга. — Я хочу тебе что-то показать.
Мне нетрудно было догадаться, что маленький малаец имел для меня сообщение от Флоранс. Я неторопливо поднялся, сказав:
— Сейчас вернусь.
Когда мы вышли в коридор, я нетерпеливо приказал мальчику:
— Ну, говори! Что ей от меня нужно?
Юнга ничего не ответил, только отвел меня к моей каюте.
Я спросил:
— Значит, в самом деле…
Я не смог закончить. Мальчик толкнул дверь — Флоранс была на моей койке.
— Как ты это сделала?
Я даже не закрыл двери, когда крикнул это. Не удивление было главной причиной моей неосторожности и стремления все узнать. Меня подмывало чувство более глубокое и болезненное: хитрость оказалось не нужна, хитрость, которая довела меня до низости.
Какая насмешка! Чтобы получить свободный доступ в каюту Флоранс, я дошел до того, что просил Боба смошенничать в картах. А Флоранс сама оказалась у меня.
Я повторил с глухой яростью:
— Как тебе это удалось?
— Какая разница, любовь моя? — нежно спросила метиска.
— Мне нужно… мне нужно знать.
Флоранс улыбнулась мне, как капризному ребенку, и сказала:
— Через общую дверь. Мне удалось открыть замок, я прошла сзади Сяо, я была без туфель: он не услышал меня… Теперь ты доволен?
— Да, да, — прошептал я.
— Тогда иди ко мне поближе, жизнь моя.
— Подожди… подожди… Я должен пойти сказать…
Я побежал в обеденный зал. — Но мне не пришлось извиняться перед сэром Арчибальдом. Моя удача превзошла все ожидания: покер втроем превратился в покер вдвоем. Игорный наркоман не хотел терять даже нескольких минут. Теперь ничто больше его не интересовало: только бы держать в руках карты и перебирать жетоны.
Боб, если и увидел меня, не дал этого понять.
Когда я вернулся к Флоранс, я был совершенно спокоен. Так всегда случалось, если я чувствовал в себе неподвластные мне силы. Неважно, что я сам вызвал, разжег их. Они овладели мной, и я отдавался во власть им без сожаления и опасения.
Я тщательно запер каюту и с наслаждением предался любованию Флоранс, ибо она была красива, как никогда.
Она неподвижно лежала на спине, положив голову на сложенные кольцом руки цвета слоновой кости. Босая. На ней был тот же пеньюар, что накануне, и, несмотря на тусклый свет, отбрасываемый электрической лампочкой, освещения хватило, чтобы увидеть всю прелесть тела, которое я прижимал к себе и которое не мог увидеть тогда ночью. Я долго любовался им. Угадывалась каждая мышца под тонкой тканью, плотно, словно мокрая, облегавшей его. А также богатство, совершенство и нежность молодой плоти…
На мгновение у меня мелькнула мысль, что эта великолепная пульпа скрывает гниение плода. Но этот образ тут же исчез без малейшего с моей стороны усилия.
Беспечность, безрассудство, уверенность в своей звезде снова выступили на первый план.
Мне не надо было подавлять страх, чтобы соединиться с больной женщиной, так как мое везение, я был в этом уверен, защищало меня от ее болезни. Хватало того, что она возбуждала во мне достаточно желания.
В самом деле, от Флоранс исходила необыкновенная чувственная власть.
Я забыл Боба, сэра Арчибальда и самого себя.
Я хотел только взять эту женщину, и теперь, я знал, наступил момент, когда мое желание будет утолено. В глазах Флоранс, расширившихся, сияющих, счастливых и боязливых, я читал мольбу и неумолимый призыв.
И все произошло, как в ярком сне. Я снял форму. Электричество погасло: это было единственным сопротивлением Флоранс.
Я очень смутно помню тесный контакт с ее телом, то непонятное сопротивление, в котором Флоранс, казалось, не участвовала, и наконец мое ликование.
Когда я пришел в себя и зажег свет, я в самом деле решил, что волнения на протяжении всего дня помутили мой разум…
Следы на моей койке, чисто физическое страдание, искажавшее лицо Флоранс… неужели… нет, невозможно. Но внезапно я вспомнил и странное, пассивное сопротивление, которое мне пришлось победить, и пролепетал:
— Но ты… ты была… ты не знала мужчин до… до…
Не ответив, Флоранс прижалась ко мне в искреннем порыве, страсть и радость которого должны были наполнить меня самой бурной и чувственной нежностью.
