— Ну что ты, красавица, на неё смотришь? — недовольно бурчит он, подкидывая в огонь поленца. Его бы воля, стакан был бы уже пуст.
Дяде Ване невдомёк, что Румянцева просто ждёт, когда я разденусь. А я, в свою очередь, не спешу снимать с себя чужие вещи. Одно дело устроить стриптиз для Ани, другое — оголяться под дотошным взглядом мужика.
— Я вот думаю: а не погорячилась ли я со стаканом? — поджав губки, девчонка бегает глазками от меня к суповой тарелке с закуской и обратно, и явно о чём-то размышляет.
Правда, вздохнуть с облегчением дядя Ваня не успевает. Коснувшаяся его пересохших губ нечаянная радость мгновенно отправляется в утиль, стоит Пуговице закончить свою мысль:
— Маловата посудина! — решительно заявляет Анька и, вручив мне в руки солёный огурец, освобождает тарелку. — Вот это в самый раз!
Оглушительный грохот сотрясает прогнившие стены убогого жилища, а отборная брань даже меня вынуждает покраснеть. Позабыв про водку и компрессы, мы с Пуговицей моментально концентрируем внимание на дяде Ване, который от нежданной наглости Румянцевой уронил берёзовое полено прямо себе на ногу и сейчас завывает от боли.
— Ой! Вы не ушиблись? — округляет глаза виновница аварии и спешит на помощь к нашему новому знакомому.
— Отойди от меня! Не доводи до греха! — хрипит мужичок и, растирая ушибленное место, бредёт прочь. — Пустил на свою голову оглоедов! Ты посмотри! От горшка два вершка, а туда же: посудина ей не угодила! Да делайте вы что хотите!
Стянув с крючка старую телогрейку, дядя Ваня, ничего не объясняя, шагает к сеням, не забыв на прощание как следует шандарахнуть входной дверью.
— Что это с ним? — испуганно сглатывает Аня и смотрит на меня, как Ромашка на кеды.
— Румянцева, — я честно стараюсь сохранить покерфейс, но, чёрт, как сложно удержаться. — На кой леший тебе тарелка понадобилась?
— Так удобнее же! Растирание — это хорошо, а компресс – ещё лучше,— невинной овечкой блеет Румянцева. — Я думала, смочу краешек полотенца и приложу. В стакан-то много не влезет.
— А теперь на секунду представь, что дядя Ваня твой ни о каком растирании никогда и ничего не слышал.
— Быть такого не может! — тут же начинает спорить Пуговица. — Это же старинный способ лечения…
Аня так серьёзно всё воспринимает, что перестаю ржать и, стянув с себя мягкую ткань Женькиной футболки, подхожу вплотную.
— Ань, — заправляю за ухо русую прядь волос, с головой пропадая в глубине бездонных глаз девушки. – Алкаши "лекарство" принимают исключительно внутрь и очень не любят им делиться.
— Погоди! — взвизгивает Пуговица. — Это что? Он подумал, что я? Из стакана? Водку?
— Бери больше, — не могу лишить себя возможности прикоснуться к аккуратному подбородку девчонки. — Из суповой тарелки!
Мы снова смеёмся. Под ровный треск поленьев в печке перебираемся ближе к шифоньеру и устраиваемся поудобнее на старой тахте, навряд ли предназначенной для гостей. Но какое это имеет значение?
Быть может, в этой жизни я и страдаю от амнезии, зато точно знаю: в прошлой — я был котом. Ленивым. Лохматым. С мягкими розовыми подушечками на лапах и до неприличия наглым взглядом. А иначе как объяснить, что из моей груди то и дело вырываются странные, утробные звуки, напоминающие довольное урчание разнеженного от ласк хозяйки кошака, стоит Румянцевой провести ладошкой по моей груди, аккуратно втирая в неё «Столичную»? Я давно согрелся и высох, но Пуговица ловит пальцами мурашки на моей коже, принимая те за озноб, и всё старательнее размазывает по мне обжигающую жидкость.
— Ну как, становится теплее? — спрашивает между делом Аня, а сама укрывает пропитанное спиртом место своей толстовкой.
Я весь горю, но вместо честного ответа мотаю головой.
— Нет, всё ещё зябко! — тяжёлое дыхание вперемешку с осиплым от наслаждения голосом играют на руку: Пуговица ведётся и помогает перевернуться на живот, а после снова начинает выводить круги на моей коже, правда, уже на спине.
Сумасшедшая эйфория накрывает с головой. Тепло проникает в каждую клеточку, а что-то, так сильно похожее на влюбленность, растекается по венам с небывалой скоростью. Я тону в своих ощущениях и незаметно для самого себя засыпаю.
В который раз мне снятся странные сны. Мир моих грёз разительно отличается от суровой реальности, вобрав в себя недоступные обычному деревенскому парню радости: крутые тачки и небоскрёбы, серое небо Лондона и ясное — Москвы; чужие лица, чей-то смех, шикарные дома и странное, пьянящее чувство вседозволенности. Даже сквозь дрему понимаю, что в своё время слишком долго сидел перед телевизором, но оторваться от созерцания пусть и вымышленной, но такой яркой жизни не могу. И всё же истошный визг Румянцевой вынуждает проснуться.
Резкая смена картинки перед глазами кружит голову. Мне требуется время, чтобы вспомнить, где я нахожусь. Ещё больше — понять, почему кричит Пуговица и зачем неистово трясёт меня за плечо в желании поскорее разбудить.
— Вот дьявол! — в полумраке лампочки Ильича, на черном проводе болтающейся под потолком, с трудом различаю на пороге дома мужской силуэт с топором в руках.
В стельку пьяный и ни разу недобрый дядя Ваня разъярённым быком смотрит на нас с Анькой, так уютно устроившихся на чужой тахте, и шумно дышит.
— Спите? — цедит он заплетающимся языком, гоняя холодную дрожь по телу.
Пытаюсь закрыть Румянцеву от перепившего пастуха, а сам вытягиваю перед собой раскрытые ладони и умоляю мужика решить возникшие проблемы мирно.
— Мы сейчас уйдём, не переживайте! Да и стоимость водки компенсируем. Вы только топор опустите, ладно?
— Что, голубчик, испугался? — неприятно ухмыляется пастушок, стеклянным взглядом уставившись в одну точку. — Это тебе не в бабском щеголять и девок молодых спаивать, а? Чтоб через пять минут духу вашего здесь не было! Раз…
Ощущаю себя затравленным волком. Голодным. Измученным. Злым. Я снова бегу в никуда, подгоняемый диким лаем местных псов и неразборчивым матом дяди Вани. Мне впору остановиться на пригорке и жалобно завыть на луну. Да только перепуганный голосок Румянцевой путает все карты, не позволяя сбавлять скорость.
— Беги, Соколов, беги! — запыхавшись кричит Аня, прижимая к груди наспех собранные вещи.
И всё же, добежав до высокого берега, я торможу. Обнимаю охваченное страхом тело Румянцевой, чтобы спрятать девчонку в своих руках от промозглого ветра и холодящих кровь воспоминаний. Пуговица не спорит. Тычется носом, как беззащитный котёнок, выискивая защиты и немного тепла. Аня что-то тихо бормочет. Не удивлюсь, если плачет. Но в кромешной темноте, лишь отчасти разбавленной лунным сиянием, ничего толком разобрать не получается.
— Знакомая мелодия, — дрожит в моих руках Румянцева, а я только сейчас понимаю, что напеваю себе что-то под нос.
— Это Дебюсси. «Лунный свет». Любимая композиция Яны,— слова срываются с губ раньше, чем мозг успевает их обработать.
Аня на миг перестаёт дрожать. Кивает своим каким-то мыслям и аккуратно высвобождается из плена моих жадных рук. Вертит головой, делая вид, что пытается сориентироваться на местности, но я знаю: за показной суетой скрывается смущение. Я снова всё испортил. Румянцева отходит от меня на шаг. Потом ещё. И ещё. В темноте не разобрать выражения её лица, да и неловкое молчание между нами оглушает похлеще дяди Ваниной брани. Обняв себя за плечи, Пуговица смотрит куда-то ввысь, растерянно выискивая на небе очертания знакомых созвездий. Впрочем, и сама девчонка вмиг становится далёкой, как Полярная звезда. И дело тут не в фактическом расстоянии между нами. Всему виной мой язык. Сколько раз я ещё наступлю на грабли, прежде чем разобью лоб окончательно?
— Знаешь, Илюш, — Аня первой нарушает тягучую тишину, но даже в темноте избегает смотреть в мою сторону. — Эта Яна…
— Не надо, — перебиваю Румянцеву. Говорить о другой девушке, когда сердце заходится в бешеном ритме от той, которая рядом, не могу. — Прости, что снова вспомнил о ней так не вовремя.
