— Не получается, — виновато пожимает плечами Аня, силясь расстегнуть пуговицу на моих джинсах.
Во рту мгновенно пересыхает, как с глубокого бодуна, сто́ит взглянуть сверху вниз на раскрасневшееся лицо девушки, застывшее в считаных сантиметрах от моей ширинки.
— Что же ты делаешь? — сиплю простуженным голосом, утопая в наивном омуте голубых глаз Румянцевой.
— Пытаюсь тебя раздеть, раз ты сам не можешь, — шепчет без задней мысли и настойчиво продолжает теребить пуговицу. Моя глупая, добрая, доверчивая девочка даже не представляет, что в это мгновение я жажду с ней сотворить.
— Дальше я сам, — мне требуется недюжинная сила воли, чтобы это произнести. Ещё большая, чтобы поднять Румянцеву и вопреки своим убеждениям напялить на себя женские бриджи и растянутую тунику цвета морской волны и с вытачками на груди.
Мысленно ругаюсь, похлеще дяди Вани на Ромашку, и даже представлять не хочу, как выгляжу в эту самую минуту. Но что поделать, если проиграл схватку, если Аня оказалась смелее меня?
— Зато сухо и тепло, — победно хлопает ресницами Пуговица, а сама, то и дело, оглядывается по сторонам, чтобы спрятать от меня рвущуюся на свободу улыбку.
— Ещё и красиво! Смотри, как играют васильки на моей пятой точке? — виляю задом, как модель на подиуме, и, прикусив губу, с томным видом приближаюсь к Аньке. Мне отчего-то хочется услышать её смех. И он не заставляет себя долго ждать.
— Боже, Соколов, ты шикарен! — заливается Румянцева, прикрывая ладошкой рот. Да что там! Я и сам ржу как сивый мерин.
Аня игриво приглаживает мои волосы в одну сторону и поправляет безразмерную тунику на моих плечах.
— Так ты вообще неотразим! – комментирует свои действия и невзначай снова и снова прикасается ко мне. Это как разряд электрошока: каждый — в самое сердце. Анька смеётся, что-то говорит, а я понимаю, что медленно и безвозвратно в неё влюбляюсь. Прямо здесь, в избе деревенского пастуха, стоя перед Румянцевой в старом женском тряпье, я пропадаю без остатка.
— Ты чего завис, Илюш? — мягкими подушечками пальцев Аня пробегает по моей щеке. Лёгкое, ничего не значащее прикосновение окончательно сносит крышу.
— Да ладно тебе! — по-своему толкует моё молчание. — Это всего лишь одежда, Соколов! Зато на старости лет будет что вспомнить!
— Ну да!
Не сводя глаз с девчонки, перехватываю её ладонь в свою. Меня распирает от желания быть ближе. Голову кругом ведёт от потребности ощутить вкус её нежных губ. Да что греха таить, тонкий трикотаж чужих полуштаников с потрохами выдаёт моё заведённое состояние. И только туника, доходящая мне почти до колен, удачно маскирует так некстати возросшее возбуждение.
— Илья, — лепечет Аня, начиная подозревать неладное. Она, как Золотая Рыбка, беззвучно приоткрывает рот и обезоруживает своей красотой. Такой чистой и нетронутой, лучезарной и хрупкой, что теряю дар речи. Всего один шаг, капля смелости, щепотка безрассудства — и граница между мной и Пуговицей навсегда будет стёрта. Но сквозь туман помутившегося сознания замечаю, как Аня несмело качает головой, и отхожу.
Румянцева тысячу раз права! Она только вчера рассталась с парнем, а я никак не вспомню свою Яну. На эмоциях наделать глупостей — большего труда не надо. Но разве стоит это Анькиной дружбы? Нет!
— Неотразим, говоришь? — пытаюсь перевести своё помешательство в шутку.
Щёлкаю девчонку по носу и улыбнувшись спешу к кипе сырых вещей. В кармане джинсов отыскиваю телефон Румянцевой, каким-то чудом выживший после падения в воду. И под недоумённый взгляд Пуговицы, врубаю камеру.
— Нужны доказательства для потомков! — как ни в чём не бывало пожимаю плечами и, гламурно надув губы, начинаю кривляться для селфи.
Пространство вокруг вновь заполняется Аниным смехом. Звонким. Непринуждённым. Он как микстура от кашля смягчает мои воспалённые чувства.
— Ядрёна кочерга! — суровый бас дяди Вани прерывает наше праздное веселье. С бутылкой «Столичной» под мышкой он огорошенный стоит на пороге собственного дома и недоумённо смотрит на меня. На его лбу залегли глубокие морщины, а глаза, того и гляди, вылетят из орбит.
— Ты какого хрена Валькины шмотки на себя нахлобучил, голубок? — гремит мужик и с грохотом ставит на стол бутылку.
— Валькины? — переспрашиваем с Румянцевой разом.
— А что по ним не видно, что бабские? — морщит нос пастушок, а потом плетётся к шифоньеру. — Я что сказал? На нижней полке.
Дядя Ваня открывает шкаф с другой стороны и швыряет в меня чёрными трениками и такого же цвета футболкой.
— Вот! Это Женькины. Сын у меня парень крупный — должно подойти. А как своё всё высохнет, на место вернёшь.
— Упс, — хихикает Пуговица, закусывая костяшку указательного пальца, пока дядя Ваня продолжает хозяйничать.
— Вот ещё носки сухие держи! А Валькино сними немедля и аккуратно, как было, сложи! А то она завтра после смены придёт и все твои нежно-голубые наклонности половником-то отобьёт! А ты чего лыбишься? — мужичок переключает внимание на Румянцеву. — Смешно ей! Что нормальные парни в городе закончились? Одни «эти» остались?
— Эти? – уточняет Аня, пока я снова включаю в себе железного человека с адской выдержкой. И вместо того чтобы метать бисер перед незнакомым мужиком, поскорее стягиваю с себя вещи некой Валентины и облачаюсь во всё чёрное, но неимоверно удобное и, главное, мужское.
— Дядя Ваня! – между тем не унимается Пуговица. — Илюха нормальный! Самый нормальный! Вы не подумайте! Это я вещи перепутала.
— Слепая что ль?
— Вроде нет, – улыбается Румянцева, но на всякий случай крутит головой. — Вот, телевизор вижу. На подоконнике герань стоит. А здесь…
Глаза девчонки жадно расширяются.
— Водка! — радуется Анька бутылке на столе, как ребёнок добавке мороженого. — То, что доктор прописал! Можно мне немного, дядя Вань?
— Тебе? Водки? — чуть не давится мужичок. Чую, что после встречи с нами желание пить у него отпадёт раз и навсегда.
— Да мне немного, не переживайте! — вполне серьёзно заявляет Румянцева. И если я понимаю, что девчонка всего лишь жаждет меня растереть, то несчастный пастушок, как ни щурится, разглядеть в девчонке достойного собутыльника не может.
— Погоди, хоть огурцов достану, — обречённо вздыхает хозяин дома и, скрипя половицами, лезет под стол.
— Огурцы? Не надо, дядь Вань, мы не голодные. Правда, Соколов?! Вы мне лучше налейте сколько не жалко.
— Рюмку в серванте возьми, — кряхтя, бурчит местный алкоголик.
— Не, рюмки мало будет, — потирая ладони в нетерпении, Аня взглядом выискивает посудину покрупнее. – Может, стакан есть или чашка какая?
Запыхавшись, дядя Ваня вылазит из-под стола с трёхлитровой банкой солёных огурцов, явно простоявших там не один год. Взгляд недовольный, затравленный какой-то. По всему видно, жаба душит мужика.
— Стакан ей подавай! — ворчит он, смахивая многолетнюю пыль с заготовки, а после ставит соленья на стол в аккурат к бутылке. — А тебе восемнадцать — то есть, красавица?
— Разумеется. Так что со стаканом? Нальёте? — ни в какую не отступает Пуговица.
— Что ж с тобой делать-то?
— Отлично! Раздевайся, Соколов! Сейчас будет жарко!
Пока дядя Ваня хлопает глазами, всячески изображая из себя радушного хозяина, Аня сама умудряется найти гранёный стакан. Не дожидаясь, пока жаба окончательно задушит пастушка, девчонка откупоривает бутылку и наливает себе водки по самый край.
Эх, надо видеть несчастное выражение лица Ивана, которое в этот момент красноречивее любых слов. Такое чувство, что Аня не спиртягу в стакан переливает, а тонкой струйкой выкачивает саму жизнь из хозяина дома.
Дабы совсем не изойти на сироп, мужичок обречённо вздыхает, прямо так, рукой, достаёт из мутного рассола Нюре огурец покрупнее и, небрежно махнув на нас рукой, отправляется топить печь. Тем более, за окном давно стемнело, а со всех щелей старой избы безжалостно сквозит осенней хандрой.
Но сколько ни пытается мужичок отвлечься на мирские заботы, нежелание делиться «горькой» с незнакомой заблудшей душей всё чаще даёт о себе знать косыми взглядами, да ходящими ходуном желваками на небритом лице.
