На мне одни только трусики, но вдруг тот обжигающий стыд, ошпаривший меня, когда Герман стал снимать с меня джинсы, исчезает. Ощущение правильности происходящего заполняет вены и артерии и разносится по организму, успокаивая.
Герман сдвигается чуть на бок и приподнимает одну мою ногу, чуть согнув её в колене.
— Это твой первый раз? — негромко спрашивает, внимательно заглянув в глаза.
Лёгкая внутренняя дрожь не даёт ответить словами, поэтому я лишь киваю.
— Хорошо, — мягко отвечает он, кивая в ответ. — Сделаем всё как надо.
А потом касается ладонью там — между бёдер. С ужасом осознаю, что моё бельё мокрое насквозь, а теперь и пальцы Германа тоже мокрые. Но он выглядит весьма довольным, даже улыбается, а потом и целует. Мягко перебирает мои губы своими, играет языком, дразнит, а потом я чувствую небольшой дискомфорт.
— Не зажимайся, всё хорошо, — продолжает отрывисто целовать, тем временем аккуратно лаская пальцами меня уже там, под трусиками. Тоже дышит тяжело и прерывисто.
Я уже перестаю отвечать на его поцелуи. Просто дышу ему в губы, приоткрыв рот и зажмурившись, потому что эти его движения рукой приводят к странному водовороту, что зарождается у меня внизу живота. Закручивается, словно вихрь из осенних листьев, становится невыносимо приятным, нестерпимо сладким, пока… пока…
— Ох!…
Я громко выдыхаю. То ли со стоном, то ли даже с криком. Но молча такое пережить невозможно.
Это взрыв.
Яркая вспышка, ослепляющая и погружающая в разноцветную трясину, приходит не внезапно. Она сначала нарастает, нарастает, а потом как будто даёт облегчение на пике. Но это иллюзия.
Все мышцы приходят в тонус, а потом резко расслабляются.
Волшебство.
— Открой глаза, Женя, — слышу мягкое требование, когда волна сходит, и моё дыхание становится ровнее.
Выполняю, что говорит, и натыкаюсь на горящие угли глаз. Герман нависает надо мною, его лицо напряжено, жилка на лбу часто пульсирует. Он смотрит с такой жадностью, что это пронизывает насквозь.
— Готова идти дальше?
— С тобой на всё готова…
Кажется, это мои первые слова за всё происходящее. И они являются правдой — с ним я готова. Первые и последние ещё на долгое время. Просто потому что говорить совсем не хочется.
— Хорошо, — снова говорит Герман, а потом… потом я отдаюсь на его волю целиком и полностью.
31
Герман
Гореть мне в аду за её слёзы, которые сейчас скатываются по нежной коже её щёк, когда мы проходим точку невозврата.
Женя зажмуривается и закусывает нижнюю губу, задушено выдыхая с каждым тугим, болезненным для неё толчком. Мне хочется хоть как-то облегчить ей этот сложный для каждой женщины переход во взрослую жизнь.
— Продолжай, — шепчет, когда я замираю, давая ей свыкнуться.
Она невероятно узкая. Настолько, что в ней быть непросто. Двигаться приходится, преодолевая силу и крепость её тугих мышц, которые впервые подвергаются такому воздействию и растяжению. И для неё это больно.
Я стараюсь. Очень стараюсь быть мягче. У самого уже вся спина мокрая от напряжения, мышцы вибрируют, но сорваться нельзя. Женя слишком нежная, слишком неопытная.
Постепенно она немного расслабляется. Больше не кусает губы. Конечно, сама не двигается, рано ещё, но вижу, как наблюдает за ощущениями. А потом я чувствую, как её тонкие пальчики легонько перебирают по моей спине от поясницы до лопаток и обратно.
Это срабатывает слишком мощным триггером. Лёгкое, невесомое касание вдруг становится спусковым механизмом.
Только бы не слететь по полной.
Я подсовываю ладонь ей под ягодицы и, не сдержавшись, вжимаю в себя, подавшись навстречу. Она охает и выгибается.
— Женя… Женечка, — голосовые связки будто кто-то в кулаке сжал, как и яйца, собственно, — больно? Прости меня.
— Не больно… — дышит часто, до хрипоты, — не сильно, честно. Продолжай, я ещё так хочу, ещё хочу…
Соблазн поддаться на её разрешение велик. Сняться с тормоза так хочется, что в ногах мышцы до мелкой дрожи сводит.
— Ты только не молчи, ладно? — целую её нежный, дурманящий рот, — не терпи. Скажи, если тяжко будет, хорошо?
— Хорошо, — кивает. — Я скажу. Правда, скажу…
Толкаюсь в неё сильнее, потом снова и снова. Позволяю себе чуть больше. И ещё немного.
Стараюсь не быть животным, это ведь её первый раз. Как могу стараюсь. Но мне кажется, последние толчки, когда уже туман застилает глаза пеленой, когда логика вязнет, а самоконтроль становится слишком шатким, эти толчки выходят слишком резкими. Женя вскрикивает и сжимает пальцами покрывало, а потом замирает, позволяя мне испытать свой эгоистичный финал.
Женя подтягивает коленки и сворачивается клубком, когда я её отпускаю. Она очень юна, но сейчас я вижу, насколько она уже женщина. В своей едва раскрывшейся сексуальности она прекрасна: грудная клетка часто вздымается и опускается, впалый живот трепещет, щёки раскраснелись, длинные волосы разметались по постели.
Сорванный цветок.
Нежный, ароматный, живой.
Такой не бросить под ноги, не отмести в сторону. Такой любить и лелеять надо.
Только… имею ли я право на это?
Я и срывать-то его не должен был.
Осторожно, чтобы Женя не видела, сдёргиваю окровавленный презерватив и зажимаю в кулаке. На своём животе тоже вижу кровь. Надо в ванную, смыть, ей ни к чему лишний раз пугаться.
Прикрываю её покрывалом и ухожу. В ванной смотрю на себя в зеркало, уперевшись руками в раковину. Хочется в морду себе дать.
Поддался эмоциям. Сорвался к чертям собачьим. Нельзя было, нельзя.
Какого хрена, придурок ты великовозрастный?
Ладно она, девчонка ещё совсем. Испугалась. На эмоциях. Влюбилась своей юной влюблённостью, не понимает пока, что это не навсегда, что не нужен ей мужик в два раза старше. Да с историей.
Срок годности у нас разный.
Встаю под холодный душ и зажмуриваюсь, подняв голову, позволяя ледяным струям жечь лицо. Только слабо это помогает.
А после, когда мандраж возбуждения в мышцах спадает, приходят другие мысли.
Надо у неё узнать подробно, что случилось, и пора уже положить конец этому всему. Прищемить яйца сучонку. Шелест в третий раз просит подождать ещё немного и не мешать ему. Но дольше ждать нельзя. Сегодня едва беда не случилась, Женька не иначе как под счастливой звездой родилась. А если в третий раз сбежать не удастся? Тогда что?
Нет, с этим уёбком пора заканчивать. Если Шелест не сподобится, придётся самому разобраться. Чтобы это хуйло и носа в городе не показал. Сломанного, конечно.
Когда выхожу из ванной, сразу у порога натыкаюсь на Женю. Стоит под ванной, прислонившись плечом к косяку, замоталась в простыню. Губы распухшие, глаза блестят, щёки розовые. Волосы шёлковые по плечам разбросаны и до самой талии достают.
Мне приходится сжать узел на полотенце, прикрывающем мои бёдра, чтобы оно не упало от моментальной реакции под ним.
— Я в душ пойду, — говорит и смотрит в глаза. Так смотрит, будто пытается отыскать в них что-то.
— Давай, — киваю. — Я чайник поставлю. Будешь чай? Или голодная?
— Буду, — кивает. — Только чай.
Она закрывается в ванной, а мне хочется не чаю, а стакан чего покрепче. В чём я, в общем-то, себе сейчас отказывать и не собираюсь.
Делаю ей чай, а себе наливаю коньяк и иду в гостиную. На жёстких стульях в кухне сейчас сидеть не хочется.
Выходит Женя из ванной минут через двадцать. Уже более собранная, и как будто даже более смущённая и растерянная.
Сожалеет?
Не исключено.
Но взгляд, кажется, об ином говорит. Она моей реакции ждёт. Я знаю, что это ошибка была, знаю, что для неё будет лучше, чтобы это больше никогда не повторилось, но сказать ей об этом сейчас было бы слишком жестоко.
Женя берёт кружку, обхватывает её пальцами и подносит ко рту. Опускается на диван рядом, и я замечаю, что садится осторожно.
— Болит?
