Внутри будто шар сдувается. В груди становится свободнее, и даже легче дышать.
— Спасибо тебе, — шепчу и беру его за руку, сжимаю грубые мужские пальцы своими. — Спасибо огромное, если бы не ты…
— Нормально всё, Жень, — мягко сжимает в ответ. — Нельзя позволять подонкам обижать хороших девочек. Ты можешь больше не бояться его и спокойно вернуться в общежитие.
Глубоко в груди ощущение, будто кто-то впрыснул мне туда что-то очень холодное. Ледяное. Что-то, что словно яд начинает расползаться по организму, на своём пути замораживая все вены и артерии. Хочется обнять себя руками, чтобы хоть немного согреться.
Я смотрю на него не моргая. Руки и ноги наливаются такой тяжестью, что кажется, что я и пошевелиться не смогу, если захочу. Но мне не хочется даже шевелиться… Всё, на что я сейчас способна — это медленно высвободить свои пальцы.
— Так мы… не сможем видеться часто, да? — в горле будто что-то мешает говорить.
— Женя… — в его тоне слышится боль, будто кто-то ему её причиняет, заставляя говорить то, что он сейчас собирается сказать. — Нам лучше вообще не видеться.
Тот холод, что уже и так расползался в груди, вдруг резко сковывает, заставляя рвано выдохнуть. Больно. Горько.
Чувствую, как в пальцах появляется мелкая дрожь. Герман тоже её замечает и снова сжимает их, но лучше бы не прикасался.
— Женя, послушай. Всё, что произошло вчера — моя вина. Я сорвался. Слетел с тормозов, с катушек, вообще со всех предохранителей. Но это была ошибка.
— Я совсем не нравлюсь тебе? — шепчу приглушённо.
Кожа век начинает гореть. Только бы не расплакаться. Я столько читала, что перед мужчиной нужно быть гордой, не показывать свою уязвимость, но сейчас все эти установки кажутся туманным бредом. Я будто обнажена перед Германом в своих чувствах и не способна прикрыться.
— Женечка, — он берёт обе мои ладони и сжимает в своих, сложив вместе, — ты не можешь не нравиться. Я серьёзно. Но я тебе не подхожу, Женя. Я вдвое старше, понимаешь? У тебя впереди учёба, юность, любовь. Всё впереди, Женя. А у меня неудачный брак, дочь-подросток и куча проблем. Сейчас тебе обидно, знаю, но ты скажешь мне спасибо потом. Ты обязательно сама это поймёшь.
Я больше не могу слушать это. Мне становится так больно, что начинает тошнить. Я резко встаю с дивана и отхожу в сторону. Не могу, не хочу быть так близко, не хочу тонуть в его запахе и задыхаться.
— Соберу вещи, — слова продираются по горлу, словно они из колючей проволоки.
— Жень, уже вечер, я могу отвезти тебя утром.
— Нет. Сейчас.
Не знаю, как мне удаётся не броситься в комнату бегом.
Я вытаскиваю из-под кровати свою сумку и начинаю спешно заталкивать туда вещи. Машинку швейную не забыть. Конспекты. Альбом с образцами.
Жаль, что сердце уже отсюда не забрать… разбитое.
33
Я закрываю глаза и подставляю лицо холодному колючему ветру с дождём. Это отвлекает от густой тоски, что стягивает всё в груди.
То ли правда осень меня пробрала, то ли от несчастной любви моей все краски будто поблекли, но всё кажется серым, холодным и непривлекательным.
Учёба не вызывает живого интереса, работа тоже не вдохновляет. Я знаю, что это пройдёт. Должно пройти. Обязано.
Но я скучаю по Герману. Прошло каких-то пять дней, как я вернулась в общежитие, но кажется, будто не видела его уже целую вечность.
Скучаю по строгому внимательному взгляду, по сильным и вместе с тем нежным рукам. По тому, как на его лице отображалось истинное удовольствие, когда он пробовал приготовленную мною еду.
Вчера я после учёбы села в маршрутку, которая идёт через жилкомплекс, в котором он живёт. Проехалась мимо, а потом по кругу, едва сдержав непреодолимое желание выйти на остановке рядом.
А сегодня я сдержалась. Сказала Тане, что поехала на работу, а Злате солгала, что в колледже сегодня допоздна придётся заниматься. Паршиво мне, что вру, но сил кого-то видеть и с кем-то общаться сейчас совсем нет.
Поэтому я иду в парк. Поднимаю повыше воротник куртки и бреду по опустевшему осеннему парку, наступая в лужи и наблюдая, как грязные капли попадают на кожаные носки ботинок, а потом стекают снова на асфальт.
Лавочки грустно-пустые. В песочницах больше нет песочных куличей, да и сам песок превратился в грязную жижу и размылся дождём. Качели покачиваются ветром, скучая по шумной детворе.
К этой одинокой качели я и иду. Чувствую с ней сейчас родственную связь — то же щемящее одиночество.
Пару раз провожу ладонью по сиденью, смахивая прилипший пожухлый листок и капли воды, и усаживаюсь, повыше подтянув ноги над грязью.
Вчера звонила бабушка. Спрашивала, как мои дела и когда планирую приехать. Пришлось очень постараться, чтобы голос получился не то чтобы жизнерадостным, но хотя бы спокойным.
Мне бы очень хотелось сейчас в деревню хотя бы на несколько дней. Но теперь у меня обязательства по работе, на учёбе скоро зачётная неделя, но самое главное, бабушка точно заметит, что мне плохо. Не хочу расстраивать её.
Я прикрываю глаза и немного раскачиваюсь. Так теряется ощущение реальности и становится хотя бы ненадолго легче. Но вдруг рядом раздаётся скрип, который совсем не похож на случайный от движения ветра.
Открыв глаза, я обнаруживаю, что рядом со мной, на соседней качели, сидит… Рокс.
Внутри прокатывается волна кипятка, но тело вдруг будто парализует. Никуда бежать не хочется. Пусть будет как будет.
— Привет, — говорит он, — плотнее кутаясь в свою кожаную куртку.
Почему-то замечаю, что сегодня на нём нет ярко-салатовых кроссовок и наушников. Вместо них чёрные высокие ботинки на шнурках и беспроводные серые наушники-вкладыши.
— Привет, — отвечаю и смотрю на него в упор, хотя он на меня не смотрит. Разглядывает носки своих тяжёлых ботинок.
Странно, но страх действительно испаряется. Парень вдруг кажется мне какой-то неотъемлемой частью этого безжизненного парка. Таким же одиноким.
— Почему ты мне помог? — спрашиваю, о чём размышляла ни один раз.
— Я не хотел, чтобы с тобой случилось что-то плохое, — отвечает по-прежнему не глядя на меня, но я вдруг верю ему абсолютно.
— Почему? — переспрашиваю шёпотом. Мне почему-то это очень-очень важно узнать. — И разве не ты сказал Руслану, что видел меня у “Джаза”?
— Нет, не я. Тебя слила какая-то твоя подруга из общаги.
— Таня? — спрашиваю удивлённо, чувствуя, как горечь обиды на подругу наполняет рот.
— Нет, не она. Я не помню имени. Но и она не специально, думаю. Руслан подкатил мягко и типа он твой поклонник.
— Я слышала, Руслана арестовали. А тебя отпустили?
— Да, и я приложил для этого все усилия. Звучит не сильно по-дружески, правда? — он тяжело и невесело усмехается и, наконец, поднимает на меня взгляд. — Руслан — козёл и придурок. Преступник. Он делал нехорошие вещи. Но это не меняет того, что друг из меня оказался хреновый. Я долго пытался убедить его перестать, но его растаскивало ещё больше.
Ему тоже плохо. Его ломает — это видно. Ломает от того, что для того чтобы поступить правильно, пришлось пойти на предательство.
— Ты… участвовал когда-нибудь в его… нехороших делах? — это мне тоже важно знать.
— Нет, — отвечает твёрдо, и я уверена, что он не лжёт. Чувствую. — Но не слишком старался препятствовать, хотя и пытался образумить. А потом появилась ты.
Я не совсем понимаю, что он имеет ввиду. Продолжаю смотреть на Рокса, ожидая, что он продолжит говорить.
Но Рокс замолкает, и тогда до меня начинает доходить полный смысл. Я ему… понравилась?
— Я бы не позволил ему ничего с тобой сделать. Ещё там, на даче, когда понял, что он задумал. Но ты и сама сбежала. А потом у тебя появился защитник.
— Защитник… — опускаю глаза, ощущая, как в животе что-то сжимается от упоминания Германа. Больно сжимается, до судорожного выдоха и желания поджать колени.
Между нами повисает пауза. Словесная тишина, наполненная звуками увядающей природы. Снова начинает сильнее накрапывать дождь, его ледяные капли секут по лицу и рукам, но я ни в карманы их не убираю, ни перчатки не достаю.
