Рыся сопереживала изо всех сил. Она видела, как собран ее друг и как ему трудно.
Он попросил разрешения сказать несколько слов. И у него получилось без запинки и убедительно изложить все то, о чем они вчера так долго беседовали.
— Молодец. Сегодня — молодец. Хвалю, — вздохнула учительница, словно сбрасывая камень с души. — Но, Давыдов, и я хотела у тебя попросить прощения. Я торопилась, когда проверяла ваши контрольные. И удивилась, конечно, двум вещам: твоей дикой двойке и пятерке Степкина. Надо было мне подумать над этими вызывающими недоумение фактами. А я просто, знаете, как бывает, устала. Вот и все. А вчера после этого ужаса, драки этой несусветной, взяла пятерочную работу (она у меня так и осталась на столе лежать) и все поняла. Там даже фамилия Степкина другого цвета пастой написана. Поэтому, Денис, я тебя прощаю за попытку обмана. Ты и сам понял, к чему это ведет. Осознал. И ты меня прости. Я обязана была внимательней проверять. Тогда, учтите, все равно двойки бы поставила. Две. Каждому. За обман. И тогда это было бы справедливо.
Она протянула руку Давыдову, как взрослому.
Тот пожал ее с уважением.
А Степкин… Сидел красный, опустив глаза в стол. Деятель.
— Останетесь после уроков оба. Переписать придется. Поставлю то, что заслужите, — пообещала математичка.
Потом она выглянула за дверь и подозвала ожидавшую разговора маму девочек Мухиных.
— Все разрешилось. Мы все выяснили. Не беспокойтесь. И родителям Дениса передайте, чтоб не беспокоились. Хороший сын у них растет.
И жизнь снова потекла своим чередом: в трудах, радостях, играх, слезах…
Став взрослой, Рыся удивлялась, как это она обошлась без бурь подросткового периода?
Конечно, физические сбои были. Иногда голова кружилась, иногда живот болел. Но вот чтоб грубить, огрызаться, восставать против родительских указаний — не было такого. Хотя, по всем описаниям, лет в двенадцать должно было начаться.
Может, просто было не до того?
Они жили от одного родительского скандала до другого, жутко жалея мать и тоскуя о том отце, который сохранился в детских воспоминаниях.
Тот бывал весел, играл с ними, гулял, бывало. Сейчас чаще всего отец выглядел угрюмым, закрытым.
Что-то у него произошло на работе тягостное, о чем вслух не рассуждали. Какая-то неприятность. Дети решили, что он и там, на своей ответственной работе, оставшись на ночное дежурство, напился вдрызг и не сумел помочь больному.
Они додумались до этого по отдельным отрывочным фразам, которые им удалось услышать. Жив ли остался больной или умер, дети так и не узнали. Главное, что было им точно известно, — начальство увидело его на дежурстве в том самом состоянии, которое семья имела несчастье периодически наблюдать всю свою жизнь.
В результате этого происшествия отцу предложили другую работу. Не уволили, не наказали, нет. Но предложили чиновничью должность в Минздраве, которая даже лучше оплачивалась. При желании это можно было считать повышением. К тому же ответственности за жизнь нести не приходилось. Какой-никакой, а все-таки повод для радости.
Однако он не радовался, а дико злился. Теперь, напиваясь, отец вопил, что все они, вся семейка, лишила его любимой работы. Мол, из-за них он попал в переплет. От вечного перенапряжения и все такое…
Все эти упреки, пусть пьяные, бредовые, тяжело действовали, разрушая внутри что-то самое главное. Пропадало желание жить после тяжких и несправедливых слов невменяемого отца.
Рыся дала себе слово, что поступит в институт и уйдет из дому куда угодно. Если мама может терпеть по привычке, это ее дело. Но у нее, Рыси, копилась и копилась усталость.
Она мечтала выбрать такую профессию, чтобы можно было хорошо и надежно зарабатывать при любом общественном строе.
В стране как раз все резко менялось, скрежетало, разваливалось.
Они, гуляя, рассуждали с Птичей и Денькой, чем заняться, чтобы как можно быстрее стать независимыми, обеспечивать себя и, если надо, родных.
Так дожила она до шестнадцати лет.
И вот тут-то с опозданием стало из нее выплескиваться все, что накопилось.
Сначала в разговорах с сестрой и Денькой стала она высказываться о невозможности жить по-старому.
А потом…
Потом случилось так, что молчать Рыся уже больше не смогла.
Их обожаемый всеми весельчак, младшенький братец Пик, принес ей на проверку домашнее задание. Учился он во втором классе. Старших сестер слушался пока беспрекословно.
Шестнадцатилетняя Рыся прекрасно помнила себя в восемь лет. Потому и называла брата уже вполне взрослым и самостоятельным. Задания, тем не менее, считала своим долгом проверять. Чтоб парень знал: у них все под контролем.
По дороге из школы братик сказал, что задали им написать свой распорядок дня. И что потом в классе будут обсуждать, у кого распорядок лучше.
— Помочь? — спросила Рыся.
— Там легко. Я напишу сам.
— Ну, тогда принеси, как напишешь. Я проверю, чтоб без ошибок, — велела старшая сестра.
Пик пока не очень хорошо писал. Но они над этим работали. Занимались. Упражнялись.
Через пару часов, когда Рыся о задании Пика и думать забыла, он принес ей разукрашенный альбомный лист, исписанный с обеих сторон разноцветными фломастерами.
На плотном листе братик начертал следующее:
Роспырядык дня.
Мой роспырядык дня всигда разный.
Па-дйом — в 7 утра. Это всигда.
Систра зоставляет мыца и чистеть зубы. Инагда я не моюсь. Если мы праспали.
Патом завтрак в 7 часов 45 минут.
На завтрок у нас всегда амлет и мылако. И хлеб. Это всигда.
Всигда мы бежим в школу.
Никагда не опаздываим. Хотя мы не делаим утреннию гимнастику. Это не выходит. Времяни на это у нас нет.
Потом школа. Там я учусь.
Ис школы меня забираит систра. Инагда Рыся. Инагда Птича.
Обед всигда в 2 часа у нас. Мы абедаим, я хочу гулять. Но надо делать уроки.
Я долга делаю уроки.
После урокаф мы идем гулять с братьями.
Гуляим долга.
Ужин у нас кагда как.
Если отец не пьяный — ужин вмести с ним на кухне. Тагда весило. Я песни паю. Мама виселая.
Патом скасска.
