– Хо! А что – возраст? У тебя артрит, может? Паралич пятого пальца? Или, может, зрение – клавишей не видишь?.. Ну и всё, остальное никого не интересует! У женщин возраста вообще нет… А молодёжь, она сейчас как? Не успеет два такта с листа прочитать – сразу: сколько долларов вы можете мне предложить? А мы-то, помнишь, не так привыкли… Репетиции наши хоть помнишь?
– Это да…
Вздохнули они одновременно. Так сладко и больно повеяло вдруг юностью!
– Так что ты это брось! – опомнившись первым, Флух опять принялся за своё. – Слишком много рассуждаешь. Ты лучше приходи, посмотри сама, послушай… Познакомишься, репертуар обсудим. Есть интересные идеи! Ну не ломайся ты, Зофька! Я ж знаю, кому говорю… У тебя ж высшее образование, ё-моё!
– Высшее заочное…
– Ну заочное, так и что? Заочники, между прочим, в наше время были люди все взрослые, серьёзные! А самое главное – у тебя руки ПОНИМАЮЩИЕ! Я-то помню. Для ансамбля в самый раз! Тебя Бог в темечко чмокнул!
При словах «руки понимающие» и «в темечко чмокнул» что-то неуютно сжалось в области Зоиного желудка.
– Сказал бы ты это раньше… Лет на двадцать, – пробормотала она.
– А там, может, войдёшь во вкус, и импровиз пойдёт, – невозмутимо продолжал Флух.
А может, он и не был психом? Просто видел жизнь как-то по-другому. Не сквозь розовые очки, но как джазовую импровизацию. Пойдёшь вверх большими терциями – и будет у тебя в жизни сплошной мажор. А вниз малыми – ничего хорошего…
– Н-нет… не получится у меня, Гарик. Не обижайся! ТО уже не вернётся. Поздно. Отзвучали мои синкопы. Если б ещё хоть не джаз, а классика…
– А джаз чем тебе не классика? Короче, ты подумай пока, – разрешил Флух. – И мы потом решим. Позвоню на днях. Да, и на всякий случай запиши адрес: Филатова, четырнадцать… Короче, приходи!
Некоторое время Зоя сидела, разглядывая пиликающую трубку в руке.
Нет, это невозможно! Глупость, сумасшествие и натуральный бред!
И кроме всего прочего, не скажешь ведь ему – мне НЕ В ЧЕМ людям показаться! Не то что выступать!
Не говоря уж о вариациях! Импровизациях!
И вообще – ВЫСТУПАТЬ! Ну не безумная ли мысль на пятом десятке? После двадцати лет преподавания… Только Флуху и могло прийти такое в голову! И о чём ей с ним было вообще разговаривать? Что тут обсуждать?
Между тем в доме собиралась гроза. И приметы её приближения Зоя разглядела, наконец положив трубку – во второй раз с тех пор как пришла.
Пашкины кроссовки валялись не в прихожей, а в большой комнате, под диваном-лодкой.
Школьная папка обрела унизительное пристанище у самого входа, чуть ли не на половой тряпке.
Звукам музыки (впрочем, музыкой ли были эти дикие вопли в яростном сопровождении ударных?) было мало ушей хозяина, и они норовили вырваться из плена наушников и завоевать пространство всей квартиры.
Чайник, выкипевший на три четверти, пыхтел на всю кухню клубами пара. Но кто мог его услышать?
Да, это была уже сказка про журавля и цаплю. Это был вызов. Оскорбление. Брошенная перчатка.
«Не желаю больше так жить!» – вот как переводились эти знаки.
В ответ на которые следовало тигрицей броситься к сыну и учинить справедливое возмездие. Безусловно, мама так и сделала бы – ничего себе! посмела бы она, Зоя, хоть раз оставить включённый чайник! И Ируся бы своим не спустила. И все нормальные матери…
А ненормальная мать Зоя Петунина молча выключила чайник и, вернувшись в комнату, уныло плюхнулась в лодку. Сил на возмездие не оставалось. Слишком много энергии отняли у неё последние два дня. Обилие впечатлений и потрясений истощило нервную систему. «Лечь, – словно властно командовал кто-то внутри неё, – закрыть глаза. Дремать…» И она послушалась. Слушаться ей всегда было легче.
Дрёма была тёплой и уютной. И такими же тёплыми были воспоминания, которые она принесла с собой… Когда-то Павлик был спокойным, даже флегматичным – такой забавный, не по-детски солидный увалень. Когда-то он спрашивал её тоненьким голоском: «Да, мам?» – и заглядывал снизу вверх в глаза, чисто и преданно… Так куда же всё это исчезло? Куда? Сквозь дрёму вопрос этот не причинял острой боли – только печальное недоумение.
Надо поговорить с Толиком, – пришла новая мысль, точно они с Ирусей продолжали искать решение очередной задачи. Вот это и будет правильный ответ… Отец есть отец. Пашка не говорит о нём никогда, как будто и не вспоминает, но Зоя уверена, что на самом деле… И она и Толик, если они вместе…
– Как дела? – осведомился Пашка, неслышно зайдя в комнату.
Она вздрогнула, открыла глаза и взглянула ему в лицо: бледный, губы поджаты, и в глазах недоброе мерцание…
– Ты про чайник забыл. Ел? – спросила она больше для того, чтобы оттянуть время.
По лицу сына пробежала досадливая гримаса. И вместе со страхом толкнулась в сердце боль: её ребёнку плохо, а она, мать, не может помочь… Что не может – это она уже точно знала. Ещё до того, как он выпалил:
– Есть вариант. Компьютер за сто семьдесят баксов!
После этого воцарилось молчание.
– Баксов… это сколько же рублей? – слабым голосом уточнила она, опять-таки оттягивая время. Оттягивая неизбежное.
– Где-то пять тысяч… Но зато с клавиатурой и монитором! Полный комплект! И даже с мышкой! – в призрачной надежде кинулся объяснять Пашка. – Срочно продают, там один мужик, брат нашего Серёгина… Это один раз так везёт, больше никогда! Он классный, мам, честно, ты увидишь! Интернет подключим. Как все люди!
Что-то она слышала про интернет и про мышку… какой-то анекдот… вертелось в голове, пока губы произносили:
– Сейчас я не могу, сыночек… Вот, может, со временем тётя Ира…
– Всегда со временем! всегда тётя Ира! – перебил он и отвернулся.
Тогда наконец выговорилось и неизбежное:
– Но где же я возьму эти пять тысяч, сынок?
И свершилось…
И грянул гром.
– Где-где! – безобразно заорал Пашка, передразнивая, брызгая слюной. – Где все нормальные люди берут, вот где! Которые не сидят сложа ручки! За своим долбаным пианино! А которые ищут нормальную работу!
– Это какую же… нормальную? – прошептала Зоя, сцепив пальцы. Руки тряслись.
– Не знаю какую! Какую у всех людей… реализатором, блин, на рынке!
Ещё секунда этого крика, отчётливо поняла Зоя, и ей не выжить. У неё лопнет голова, или разорвутся сосуды, или остановится сердце. Почему ты, мама, не научила меня слушать такой крик? Почему вы с папой не ругались, или не ругались при мне, или делали вид, что никогда не ругаетесь?
Хлопнула дверь. Он ушёл к себе, поняла Зоя. Ушёл этот кричащий, визжащий, страдающий большой ребёнок. Мой сын. И я опять не помогла ему. И потому, даже если достигну восьмидесяти лет, я однажды почувствую, что в моей жизни нет смысла. И тогда я пойду… в оперу. И знакомые скажут ему, как про бабу Анфису: «Представляешь, видели твою мать на «Евгении Онегине»! Губы накрасила, а сама еле по ступенькам к двери доковыляла. У неё со здоровьем плохо или с головой?»
Я куплю ему этот компьютер, внезапно решила она. Пусть играется с мышкой, и подключается в интернет, и облучается, и портит зрение монитором! Где-то были эти серёжки…
Золотые серёжки, подаренные Толькой перед самым Пашкиным рождением, – тогда он боялся за неё, боялся родов и не знал, чем её развлечь, – она время от времени перепрятывала: то из серванта в гардероб, то из гардероба в тумбочку. Она мигом перерыла все три тайника. На сей раз они оказались в серванте – бархатная красная коробочка, а в ней массивные золотые квадратики на застёжках, и в каждом квадрате будто вырезанное солнышко из множества расходящихся лучей. Когда-то они казались ей грубоватыми, слишком тяжёлыми… Да, они дождались своего часа. Захлопнув коробочку, она вошла в комнату Пашки.
Он лежал на диване, уткнувшись лицом в спинку. При появлении матери повернул голову и насторожённо покосился на неё.
– Вот эти серёжки, – начала она чуть дрожащим голосом, – отец подарил мне… когда ты…
И вдруг разом будто вспыхнуло в памяти: полутёмный коридор в роддоме, она лежит на железной каталке в этих серёжках и в серой «послеродовой» рубашке, и ей так мягко, так удобно и радостно, как бывает только раз в жизни женщины. И она блаженно улыбается, потому что никогда в жизни не доводилось ей видеть ничего милее этого мрачного коридора с громыхающими туда-сюда каталками. И какая-то незнакомая медсестра, проходя мимо и увидев её лицо, на секунду приостанавливается и ласково треплет её по щеке… Да, незнакомая медсестра в тёмном коридоре роддома потрепала её по щеке.
– Вот что, Павлик, – услышала Зоя чей-то голос. – Серёжки эти я не продам. Тебе нужны деньги? Так иди и заработай. Летом. Или есть вечерняя школа. А реализатором я не пойду. Потому что я музыкант. Да. Пианистка.
Она не могла произнести эти ужасные слова. Она понятия не имела, каким образом они вырвались из неё. Она застыла в полном изумлении.
Он же, выслушав их, молча поднялся, встал и ушёл, хлопнув дверью.
