— Господи, ну кто же знает такие вещи? Я уверена, что в каждой семье есть свои сложности. Но, говоря о сложностях, твой отец сказал, что ты дал Хьюберту достаточно веревки, чтобы он мог повеситься. Это звучит так, как будто бы ты сделал все нарочно, зная, что Хьюберт все завалит. Это правда?
Руперт засмеялся:
— Ты об этом? Папа часто говорит о веревке, на которой можно повеситься, это у нас семейное. Где-то в семнадцатом веке жил некий граф Хартискор, который повесился на балке, да и в нашем веке — моя сестра Анна.
— Анна повесилась? — Нора была поражена. — Но я думала, что она живет в Австралии… Что семья лишь считает ее мертвой.
— Отец тебе не мог рассказать об этом. Он просто не говорит ни о чем таком, особенно об Анне. Должно быть, это Хьюберт.
— Хьюберт действительно говорил что-то о том, что Анна умерла для семьи, но, скорее всего, я не так поняла. Вероятно, он говорил в переносном смысле.
Она что-то не так поняла? Но что это все значит? Для нее значение имел только Хьюберт, она так много не понимала.
— Ну, наконец мы дошли до основного смысла, — сказала она. — Учитывая склонность вашей семьи к самоповешению и зная, что предоставление Хьюберту полной независимости может привести к катастрофе, ты все же сделал это. Я хочу знать почему. Почему, Руперт, почему?
— Я думал, ты поняла. Я действовал против собственного убеждения и против указаний моего отца лишь по одной причине — потому что об этом попросила ТЫ. — Он посмотрел ей прямо в глаза. — Разве ты не знаешь, Нора, что я бы для тебя сделал все на свете?
Пора было заканчивать этот разговор, но желая несколько снять напряженность последних слов, она засмеялась:
— В таком случае буду очень внимательно следить за своими просьбами в будущем, — и повернулась, чтобы идти.
— Да, — он тоже засмеялся. — Особенно если вдруг попросишь об убийстве… — затем спросил: — Так как насчет Хьюберта?
Она испуганно повернулась:
— Что насчет Хьюберта?
Это, конечно, было глупо с ее стороны, но она почувствовала облегчение, когда единственное, что сказал Руперт, было:
— А ты у него не спрашивала, почему он все завалил?
Может быть, она бы и спросила, если бы знала, где Хьюберт, но она этого не знала. Она не видела его с тех самых пор, как они узнали о банкротстве фонда, когда Хьюберт зашел домой переодеться, чтобы уйти опять в свою тихую гавань, где его единственной обязанностью было кидать деньги бармену.
Но она не собиралась говорить об этом Руперту.
— Мне нет необходимости спрашивать его. Очевидно, как и ты, он воспользовался ошибочным советом.
— Не надо, Нора, успокойся. Прости меня, если я тебя обидел.
Она вздохнула. Она была обижена и сердита, но только на себя.
— Все в порядке, Руперт. Я очень ценю твою откровенность и то, что ты так поступил из дружеских чувств ко мне.
— Значит, мы остаемся друзьями?
— Ну, конечно, Руперт.
— Но в случае, если ты все-таки решишься задать Хьюберту пару вопросов, спроси его кое-что и для меня, ладно? Вот этот проект, над которым работал доктор Клофорд, — сексуальная жизнь туссора? Мне бы ужасно хотелось знать, кто такой туссор.
— Туссор — это червь, шелковичный червь.
— И ты это знаешь! Поразительно!
— Да нет, не совсем. Хьюберт часто рассказывает о червях. Ему кажутся они такими интересными.
Она не стала говорить ему, что, по ее мнению, Хьюберт увлекался ими, потому что считал себя похожим на них — жалкие, корчащиеся на земле твари. Просто стыдно, что деньги, которые могли бы принести немалую пользу, были впустую потрачены на то, что Хьюберт знал и без того — что у туссоров никудышняя сексуальная жизнь и к тому же они самые низменные создания на земле и до них вообще никому нет никакого дела.
Однако это все не помешало ей подойти к Джеффри с новым предложением.
— Работа в фонде носила в основном административный характер, а это не то, что нравится Хьюберту или соответствует его способностям. Но вот картинная галерея отвечала бы его талантам и интересам. Мне кажется, это бы решило дело, и кроме того, это не потребует больших вложений по сравнению с фондом.
Джеффри быстро уступил:
— Ну разумеется. Все, что ты пожелаешь, Нора. Для тебя я на все готов.
Ей бы хотелось, чтобы он — отец Хьюберта — делал это для сына, а не для женщины, которую считал его женой.
Нора и Хьюберт готовились к торжественному приему по случаю пятилетней годовщины их так называемой свадьбы, который должен был состояться через неделю, и Нора, чувствуя себя самой бесстыдной обманщицей, да к тому же и безнадежной дурой, решила осуществить еще одну попытку соблазнить Хьюберта. Может быть, именно эта попытка и окажется ее победой, молила она Бога, может быть, именно перед этим Хьюберт и не сможет устоять. Возможно, они смогут посмотреть в глаза друг другу, когда возникнет разговор о том, чтобы пожениться, который возникал все реже и реже. После очередного поражения она увидела слезы у него на глазах.
— О, Хьюберт, почему ты плачешь? Разве ты не знаешь, как сильно я тебя люблю?
— Знаю. И вижу, что твоя любовь ко мне с тобой сделала. Дальше идти просто некуда! Разве это не причина для слез? Все эти годы ты так хорошо играла роль мазохистки. Что бы я ни делал, ты продолжала любить меня, хотя я разбивал твое сердце. Но ты все продолжала свои попытки сделать меня тем, кем я не мог быть. И теперь снова. Почему ты не можешь понять? Я — голубой, гомик, я никогда не смогу любить тебя так, как ты хочешь, чтобы тебя любили. И если ты будешь и дальше стараться изображать из себя все менее женственное существо, это мне не поможет.
— Перестань, Хьюберт, перестань!
— Нет, это ты перестань унижать себя. Я представляю, насколько это для тебя унизительно — наряжаться, как дрессированная собачка в цирке, стараясь возбудить мои сексуальные аппетиты. И для чего все это? Почему ты еще не поняла то, что уже знают все? Что я не стою этого.
— Хьюберт, пожалуйста! Прости меня!
— Но ведь ты даже не знаешь, за что ты просишь прощения! За то, что унижаешь меня, или за то, что унижаешь себя? Или за то, что стараешься вызвать у меня возбуждение с помощью кнута? Ах, Нора, — сказал он с грустью. — Может быть, я позволял тебе быть мазохисткой, но я отказываюсь позволить тебе быть садисткой. Не тебе, моей милой, доброй, ласковой девочке! Если ты меня любишь, не позволяй мне делать это с тобой! Ты думаешь — здесь нет ничего особенного — лишь еще один трюк, который ты хочешь проделать во имя любви, но ты даже не представляешь, насколько это калечит душу.
— Нет, Хьюберт, нет!
— Если ты не хочешь сдаться ради себя, тогда сделай это ради меня. Не заставляй меня участвовать в разрушении твоей души. Неужели ты не понимаешь? Ты заставляешь меня чувствовать, что я опустился на самое дно и ниже уже некуда. Если ты вправду меня любишь, то прекрати!
Она бросилась к нему, прижалась лицом.
— Обещаю тебе, что никогда не отступлю! — Но уже произнося эти слова, она понимала, что ей придется свое обещание нарушить. У нее просто не было выбора… Однако она с горечью произнесла: — Но я же обещала…
— Ах, Нора, я думал, что смог научить тебя быть светской дамой и к настоящему времени у тебя уже есть определенный опыт относительно обещаний. Некоторые обещания даются специально для того, чтобы их потом нарушить, а некоторые из них просто невозможно выполнить, как бы мы ни пытались. — Он отстранился от нее. — А теперь для разнообразия покомандую я. И первое, что мы сделаем, это поженимся, чтобы Хьюби мог носить имя Хартискоров на законных основаниях, а затем мы разведемся.
— Нет. Я выйду за тебя замуж, но никогда с тобой не разведусь!
— Ой, ну Бога ради, Нора! Прими все как данность и заведи себе любовника!
Она посмотрела ему прямо в глаза:
— Это то, что сделал ты?
— Пока нет. Во всяком случае, с того времени, как мы вместе.
Она поверила ему.
— Но ты ведь хочешь этого? Мечтаешь об этом?..
— Нуждаюсь в этом…
— Понимаю. Что ж, тогда тебе это действительно необходимо.
Он долго молчал, пока до него полностью не дошел смысл ее слов. То, что она отпускала его наконец.
— И ты выйдешь за меня замуж, а затем разведешься со мной?
— Нет. Выйду я за тебя или нет, но я тебя никогда не брошу.
— Но если мы останемся вместе, ты заведешь себе любовника? Скажи мне, что да! Я хочу этого!
Она с грустью покачала головой:
— Не знаю, смогу ли. Может быть, когда-нибудь… Когда я смогу любить тебя немного меньше. Нет, беру свои слова обратно. Я никогда не смогу любить тебя меньше. Лучше так — когда я смогу любить тебя, как лучшего друга. — Она улыбнулась, хотя по щекам ее текли слезы, которые ей приходилось слизывать языком.
Он привлек ее к себе и крепко обнял:
