Когда Руперт, полный молчаливого презрения (а кто бы осудил его за это?), привез пристыженного Хьюберта из полицейского участка, она отвела его в их комнату, в которой теперь стояли две кровати вместо одной. И там, вместо того чтобы отчитать, она обняла его и прижала к себе, но лишь для того, чтобы успокоить, как она делала с маленьким Хьюби, когда у того были неприятности. Она не могла понять — что это? Отсутствие нравственной основы? Или просто отсутствие воли? Неспособность приложить хоть малейшее усилие, чтобы сдержать свои желания?
Затем она вдруг поняла, что все эти изъяны — изъяны характера, прекрасного во всех других отношениях, — присутствовали всегда, существовали совершенно отдельно от его сексуальных склонностей, и любой, у которого был хоть грамм здравого смысла, не мог не видеть этого. Лишь она не владела своими чувствами. Она была слишком поглощена ими, чтобы видеть хоть что-нибудь в подлинном свете. Все это время она боролась за Хьюберта, которого никогда не было, в то время как ей нужно было сражаться за того Хьюберта, каким он был в действительности.
Но сейчас слишком поздно думать об этом, слишком поздно даже для самобичевания. Теперь надо думать о том конечном результате, который имел значение, и о том, каким образом он мог отразиться на людях, которых она любила — Джеффри, Хьюби и самом бедном, жалком Хьюберте. Ей необходимо было удержать его от того, чтобы он и дальше катился по наклонной плоскости в силу своего несчастного характера.
Она решила, что необходимо обратиться к психотерапевту. Вариант, который она в свое время отвергла, поскольку не могла вынести и мысли, что Хьюберту придется кому-то рассказывать о своих проблемах. Но это было ЕЕ слабостью, ЕЕ ошибкой, ЕЕ неспособностью.
Когда она упомянула о том, что ему стоит пройти психоанализ, Хьюберт протянул:
— Это твоя идея или Руперта? Папочкина? Или малыша Хьюби? Или вы здесь все сошлись во мнениях?
Она проигнорировала саркастическую нотку.
— Я не обсуждала это с Рупертом или твоим отцом. Это целиком моя идея.
Но это лишь опечалило его.
— Так, значит, Нора, ты еще не сдалась? Мне бы стоило об этом догадаться. Все еще надеешься, что сможешь переделать меня?
— Нет, Хьюберт, твои сексуальные предпочтения меня не заботят. С этим я уже примирилась. Меня тревожит то, как ты растрачиваешь свою жизнь, — ведь ты можешь сделать так много. Пожалуйста, Хьюберт, сделай это для меня и Хьюби. Обещай мне, что ты обратишься за такой помощью.
Вспомнив, что у Хьюберта всегда были проблемы с выполнением обещаний, она сама пошла проконсультироваться к психиатрам. Почувствовав определенную симпатию и доверие к некоему Джеймсу Уэбстеру на Харли-стрит, она договорилась о визите и проследила за тем, чтобы Хьюберт туда пошел. После этого она доверила Хьюберту самому определять время визитов, всегда интересовалась, как идут дела, хотя в подробности не вникала, зная, что Хьюберту не надо рассказывать о своих беседах с врачом.
«Она была очень рада, когда Хьюберт сам решил рассказать ей о лечении, передавая ей то, что он говорил доктору и что доктор говорил ему, причем достаточно подробно. Иногда ей казалось, что ему необходимо изложить ей весь часовой разговор слово в слово.
— Понимаешь, мне кажется, что у нас с доктором Уэбстером сегодня был настоящий прорыв.
— Правда, Хьюберт? Так быстро? Как здорово!
— Да, старине Джимми кажется, что большинство моих проблем связано с детством, когда мама предпочитала меня Руперту, а отец — Руперта мне. Понимаешь ли, отец оказывал на меня более сильное воздействие. Я уважал его больше, чем маму, и когда он отверг меня ради Руперта…
— Я уверена, что Джеффри никогда по-настоящему не отвергал тебя, Хьюберт.
— Доктор Уэбстер придерживается мнения, что да, — голос Хьюберта приобрел назидательный оттенок. — Вижу, что ты сильно изменилась, Нора, ты уже не та наивная девочка, которая не могла отличить рюмки для портвейна от рюмки для шерри, а Ренуара от Пикассо, — но ты уже подвергаешь сомнению слова знающего врача, который многие годы занимается своим делом и имеет большой опыт.
— Ну конечно же.
— Ну тогда… — он красноречивым жестом развел руками.
Когда он в следующий раз стал рассказывать о часто повторяющемся сне, в котором к нему в кровать забирается Руперт и трахает его в задницу, она пришла в ужас. Какой дикий сон! Однако вслух она только сказала:
— Но ты, разумеется, употреблял не эти слова, когда рассказывал доктору о своем сне?
— Почему же? — возмущенно ответил Хьюберт. — Вижу, что ты ничего не понимаешь в том, как работает психоаналитик. Самое главное — ничего не смягчать. Нужно действительно испытывать боль. Знаешь, как говорят: «Чтобы вылечиться, надо перетерпеть боль». Самое главное — избавиться от нее, словесно переворошить все это дерьмо. Но ты обратила внимание не на то. Хочешь узнать, что доктор Уэбстер сказал об этом сне? Он считает, что это действительно происходило!
— Не может быть! Не могу поверить, что доктор Уэбстер в самом деле…
— Но это правда. Доктор Уэбстер считает, что, когда мы были мальчиками, Руперт действительно забирался в мою кровать и трахал меня. И тогда я ничего не говорил отцу, так как боялся, что он назовет меня жалким лгуном, потому что он никогда не верил мне, если мое слово шло против слова Руперта, а может быть, я и сказал ему и он действительно назвал меня жалким лгуном. Как бы там ни было, я подавил в своей памяти все эти события, и именно это и является причиной моего повторяющегося сна.
— Но я просто не могу поверить в то, что Руперт!.. Кроме того, доктор Уэбстер ведь не может знать наверняка, что там произошло?
— Да, конечно, наверняка он знать не может, — согласился Хьюберт. — Он может только делать выводы, так же как и мы все. Однако его выводы основываются на объективных, научных наблюдениях, которые более надежны, чем наши субъективные и ненаучные, разве не так? — спросил он, и в его словах была своя логика. — Кроме того, если мы не желаем принимать их профессиональные суждения, то зачем тогда вообще консультироваться с ними? И если ты помнишь, я всегда чувствовал инстинктивную антипатию к Руперту, всегда терпеть его не мог, до тех пор пока ты не сказала мне, что я неправ, что на самом деле Руперт — мой лучший друг. Ну что ж, если это действительно было, а я подавил в своей памяти все воспоминания, то это объясняет мою непонятную ненависть к Руперту. Ты же не можешь не видеть, как здесь все увязывается.
— Просто не знаю, Хьюберт, — сказала она в полном смятении. — Так трудно определить, чему верить. Ну а что доктор Уэбстер советует тебе делать? Сказать обо всем этом Руперту?
— Нет, он считает, что это будет самым неудачным из всего того, что можно сделать, по крайней мере, в настоящее время.
— Но ты же должен что-то сделать…
— Да, — засмеялся Хьюберт. — Ну ты же знаешь, что рекомендуют хорошие врачи! Нужно больше заниматься спортом и бывать на свежем воздухе. Я действительно ничего такого не делал, поскольку был занят галереей все это время. Не сидел на лошади сто лет, во всяком случае, с той охоты у Атертонов.
Она была немного сбита с толку.
— Какое отношение свежий воздух имеет к твоему сну о Руперте? Ко всем твоим проблемам?
— Старина Джимми считает, что чем больше заботиться о теле, тем здоровее будет дух. Это очень прогрессивный подход. Ты же знаешь, как ведет себя большинство врачей. Если они чистые медики, то полностью забывают о голове, а если они лечат мозги, то совершенно забывают, что существует еще и тело. В общем, мне кажется, что с доктором Уэбстером мы сделали удачный выбор. Спасибо тебе большое, дорогая.
— За что?
— За все. Но больше всего за то, что ты выбрала моим психиатром Джеймса Уэбстера. Я убежден, что для тебя было не так уж приятно беседовать со всеми этими врачами, выставляя напоказ наше грязное белье.
Да, это действительно было малоприятно. Но хотя она и была рада, что Хьюберт доволен, ей было трудно принять теорию доктора, Руперт растлевал Хьюберта? Хотя она и не хотела спорить с Хьюбертом по этому вопросу — ему было необходимо верить своему врачу, чтобы добиться результатов, — Она совершенно не принимала этого предположения.
Тем не менее ей теперь было трудно смотреть на Руперта, не возвращаясь мысленно к этому.
Нет, нельзя этого делать, говорила она себе. Если она будет об этом думать, то сойдет с ума. Иногда она не могла заставить себя посмотреть на Руперта, а иногда, наоборот, не могла оторвать от него глаз, изучая его, как будто он был каким-то насекомым под микроскопом. Что он за человек и каким он был мальчиком?
Она так внимательно наблюдала за Рупертом, что он не мог не замечать этого. Однажды, когда Джеффри не было в комнате, Руперт, загадочно улыбаясь, заметил:
