– Но как? Мам, что тут можно сделать, если вы давно чужие люди?
– Ты сын его, он любит тебя и послушает. Только, сынок... – Кира Сергеевна приготовилась достать из рукава козырного туза. – Надо сказать ему, что если он это сделает, то случится непоправимое. Ну, например, что ты выбросишься из окна...
Миша хотел возразить матери, но она опередила его:
– Я знаю, что тебе все это противно, но я тебя умоляю, сынок! Скажи это ради меня! Я для тебя что хочешь сделаю. Пожалуйста!
– Не надо мне ничего, – уронил Миша, и Кира Сергеевна поняла, что он скажет. Как она просит.
Миша прятал от отца лицо. Какое счастье, что у него темные очки и он практически ничего не видит. Ему было безумно стыдно. Но мать было жалко. И еще более ему стало ее жалко, когда отец стал просить Мишу не делать глупостей и решить все по-доброму.
– Не делай сам того, что задумал, и я не буду делать глупостей! – буркнул сын, и Василий Михайлович понял, что по-доброму у них ничего уже не будет.
Разговор не получился. Да Зиновьеву и не хотелось его продолжать. Он все прекрасно понимал. Понимал, что это уроки жены, что сыну стыдно произносить эти нелепые слова про самоубийство. Мелькнула мысль даже проверить семью, взять и сделать все по-своему и убедиться в том, что сын не выполнит задуманного, так как задумал все не он сам – это раз, и не так-то просто убить себя – это два. Но он бы не смог устраивать такую проверку своему ребенку. Слишком жестоко.
* * *
Дашке он в тот же вечер рассказал о том, что случилось дома. Она все поняла как надо. Внутри было больно, внешне она не показала, что ее это задело. К тому же она видела, что Зиновьеву самому очень плохо.
А дома у него постоянно стала мусолиться эта тема. По большому счету, Кире Сергеевне давно было все равно, дома ее муж или нет. Однако сейчас она повадилась устраивать ему скандалы. Она доставала его по телефону, звонила друзьям, даже ездила в Комарово. Даша устала от этого контроля смертельно. А Зиновьев был издерган выяснениями отношений. Ему было противно все это, но он боялся, что Миша и в самом деле сдержит свое обещание. Червяк сомнений все же поселился в нем: а вдруг не просто слова, вдруг и в самом деле сделает что-то?
– Давай подождем немного, – попросил он Дашу. – Думаю, она скоро наиграется. Да и Миша взрослеет...
Дарья молча согласилась с ним. Но время шло, а в их отношениях ничего не менялось. Совсем ничего. Все было так же хорошо. И так же плохо. В том смысле, что для Дарьи Светловой Василий Михайлович Зиновьев оставался любовником. Не любила Дарья это слово, предпочитая иное – «любимый». Но сути это не меняло.
Потом она привыкла к своему положению и даже стала грустно шутить:
– Михалыч! Ну, не берешь меня замуж сам – отдай за кого-нибудь другого! Лишь бы человек был хороший!
* * *
Зиновьев Дашины шутки поддерживал поначалу, подыгрывал ей. Но не зря говорят, что в каждой шутке есть лишь доля шутки, и он частенько стал ловить себя на мысли, что Дашку надо отпускать от себя.
«Да и какой из меня муж для молодой девушки?! – стал он вполне серьезно думать об их отношениях. – Дело ведь не только в квартире, борщах и отпуске вдвоем. Годы уходят. Ей нужно ребенка родить, а я, похоже, не гожусь на роль отца. Во всяком случае, за все эти годы Дашка ни разу не оказалась в интересном положении, которое могло бы изменить ситуацию».
На самом деле их союз был подтверждением истины: если мужчина не решается на брак в течение года, то он не решится на него никогда. Обожая Зиновьева, Даша понимала, что если отбросить все романтические нюансы, то в остатке будет обычный мужчина, да к тому же еще и с непростыми проблемами в семье. И слова это все, что есть брак, но нет семьи. Именно семья его держала. Сын Мишенька – это ведь его семья. Он, Мишенька, а не Даша является главным в жизни Василия Михайловича Зиновьева.
* * *
И все же они регулярно встречались, и не только на выставках и вернисажах. Все продолжалось как всегда. Только Даша стала очень взрослой и порой пугала Зиновьева своей рассудительностью и самостоятельностью.
* * *
Зиновьев смотрел на Дарью и удивлялся тем переменам, которые произошли с ней. Он вспоминал того заморыша с тонкой цыплячьей шейкой в поношенных джинсах и старой куртке из синей болоньевой ткани. Та Даша, что сидела сейчас перед ним, совсем не была похожа на прежнюю Дашу. Только глаза, которые, как и тогда, излучали необыкновенное тепло. Правда, вот цвет...
– Дашка, а что у тебя с глазками? – спросил Зиновьев, всматриваясь в ее лицо. – Они же у тебя были... серо-зеленые...
– Михалыч, ты такой дремучий! – смеялась Дарья, показывая ровные красивые зубки. – От моды отстаешь! Это же линзы! Сейчас синие, завтра поставлю зеленые.
– Девочка!.. Ну это-то тебе зачем? У тебя такие глазки красивые!
– А для спросу! – кокетничала Дашка. – Ну, захотелось вот мне... Правда, никак не привыкну...
– Ну, так и выкинь ты их к чертовой матери, эти линзы. – Зиновьев поморщился. – Больно, наверно?!
– Да скорее неуютно. – Даша поморгала ресницами. – Ладно, больше не буду. Но попробовать все надо. И потом... Есть такие наряды, к которым неплохо и глазки в тон подобрать.
– Да, отстал я, Дашка. – Зиновьев смотрел на нее, подперев голову кулаком. – Но ты все-таки убери их. Знаешь, все эти силиконовые прелести, глаза вставные... Ведь мы, мужики, этого смертельно боимся! А ну как в самый неподходящий момент сломается! К тому же у тебя все свое красивое.
– Ладно, – пообещала Даша, – раз боишься – больше не буду! Правда, пугать мне некого моими «прелестями»!
– Ты собираешься в Париж?
– Да, к Рождеству.
– Дела?
– Дела. И не только. Хочу отдохнуть. Хочу увидеть парижское Рождество. По школьной подружке своей Людке страшно соскучилась. У нее уже грандиозные планы на мой отпуск.
* * *
Дарья умолчала о том, что она познакомилась с Полем Лежье – французом русского происхождения, и голландцем Франком, который пообещал ей показать особый Париж, в котором танцуют аргентинское танго прямо на улицах.
Говорят, что, когда сердце любит, оно не думает о других. Дашино сердце и не думало. Она просто хотела как-то изменить свою жизнь. Причем изменить круто, уехать далеко, не в Москву и даже не на Север, откуда легко можно приехать к Зиновьеву. А подальше. Ну, вот хотя бы в Париж или Хелмонд. Резко зачеркнуть одним махом свою питерскую жизнь, все свои годы в этом неласковом ко всем приезжим городе.
Жаль, правда, что тогда у нее больше никогда не будет ее любимого Михалыча, и сказки про улетевшие крыши тоже не будет. Ну и ладно! Уже все было! И есть! Это то, что всегда с ней. И День свалившихся с луны – этот праздник, которого нет ни в одном календаре, – он тоже всегда с ней.
