— Не надо.
Я не удивлён, потому что просит он меня далеко не из-за этого ублюдка.
— Тебе не нужны неприятности, и так после сегодняшнего будут проблемы, а этот… — Он смотрит на Макса, лицо которого становится резко такого же цвета, что и ковёр под его ногами — белого. — Ты знаешь, Кай, что Макс разнесёт это на весь город.
Знаю, однако почему-то это не внушает никакого страха.
Да и пусть устраивает мне проблемы, мне всё равно на все из них без разницы, кроме той, что уже никогда не смогу решить.
Но тут Рим добавляет очень весомое:
— Она заслуживает знать правду. Направь лучше все силы на это, а не на избавления тех последствий, что возникнут, если ты покалечишь Удава.
— Все разошлись, — говорит Рим, поднимаясь по лестнице.
После того, как я признал, что друг прав и пока что стоит отпустить Удава целым и невредимым, и отступил, Рим взял на себя инициативу очистить дом от гостей. Их оставалось не так уж и много, однако у него всё равно получилось сделать это в довольно короткий срок. Я даже не успел за это время уйти глубоко в мысли, чтобы начать медленно поедать собственный мозг.
Я киваю ему в знак благодарности, хотя если честно, мне было вообще без разницы, останется здесь кто-то или нет. Отца не будет до завтра, но даже если бы он вернулся сегодня с утра, сомневаюсь, что стал бы отчитывать. Разве что, вычил из моего наследства с пару десятков за новый ковёр, который так и так придётся менять, потому что теперь его украшает несколько капель крови из носа Удовиченко.
— Ты знаешь, где она? — Рим садится рядом со мной прям на самую верхнюю лестницу и так же смотрит в большое окно, что тянется во все два этажа.
На улице оказывается уже светло.
— В отеле, — отвечаю сухо, по-прежнему безотрывно разглядывая территорию за воротами, будто бы Лина может быть где-то там.
Хотя она и так где-то там. И если уж сильно заморочиться, можно даже понять направление, в котором стоит смотреть.
— Не надо, — добавляю я, пока Рим ничего не сказал.
— Не надо «что»?
— Ничего говорить.
— А я и не говорю.
— Но собираешься.
Со стороны друга звучит шумный вздох, и я в тот час чувствую его взгляд на себе. Я тоже поворачиваюсь к нему, чтобы он уж точно понял, что я крайне серьёзно.
Мне только не хватало ещё, чтобы Рим начал читать мне морали. Не надо, с этим отлично мой мозг справляется сам.
— Но… — нет, он всё же не может никак воздержаться, — как ты это всё узнал?
Я морщусь, вспоминая, как меня несло после разговора с птичкой, что вообще не ведал, что творю и какую ещё перехожу черту. По сути, она скорее всего даже об этом никогда не узнает, зато мне кажется, после всего, что хуже поступка я не мог совершить. Смешно, учитывая, что я буквально уничтожил её сегодня.
Просто… черт!
Никогда бы не подумал, что убью сам себя. Просто читая то, что творил этот год. Я думал, она непроницаема, а оказалось…
— Дневник, — наконец признаюсь я, утыкаясь взглядом к себе под ноги.
Давай, Рим, проедься по мне катком, чтобы не было так паршиво.
Я такой безмозглый олень.
Ни разу. Просто, черт возьми, ни разу у меня не хватило ума сверить грёбанный почерк. А тут… сам не помню, как дошла наконец эта мысль до меня. Один момент я стою в спальне её матери, а в следующей достаю из первого попавшегося ящика какой-то блокнот. Мне понадобилось полчаса, чтобы понять, что это — её дневник. До этого я как одержимый искал хоть одно совпадение в почерке, но ни одного не нашёл, кроме того, что все буквы в принципе пишутся одинаково. В остальном же — всё, абсолютно всё было разное в них.
Почерк Лины мягкий и аккуратный, прямой и закругленный, совсем не похожий на тот размашистый и косой, что скинули мне в фотографии и что потом видел собственными глазами в том проклятом журнале, который так долго отказывались мне показать.
И в тот момент, я почему-то думал, что худшего чувства уже никогда не испытаю.
Наивный дебил.
Мне стоило только вчитаться один раз в слова — и вот тут то меня уже накрыло по-настоящему.
Я прочитал всё.
Как книгу, твою мать, под одним грёбанным названием: «Кайманов Егор — моральный урод». Самое поганое — я всё это время знал, что делаю. Знал, что уничтожаю её. Знал, что делаю больно, и никак не останавливался.
И до сих пор всё это знаю и не отрицаю. Вот даже намёка, что надо себя оправдать не возникает. Какая-то одна сплошная пустота. Отрофированность.
И вместо того, чтобы бежать и отыскивать её, просить прощения и что в принципе там делают нормальные люди, я понёсся убивать Удовиченко. Вот просто потому что он впустил её в клуб. Что обхаживал, заказывая дорогие коктейльчики, шутил и просто в принципе говорил с ней. Смотрел на неё, дышал рядом с ней…
Я нормальный, вообще?
Даже не сомневаюсь, что нет.
— И что… — наконец переваривает Рим услышанное, — хочешь сказать, что ты вот так просто взял и поверил? Потому что прочитал, что она пишет, — продолжает он с сомнением, будто точно знает, что это не всё.
Да потому что так и есть.
— Почерк, — бросаю резко, потому что это признавать тоже самое, что заявлять на весь мир, что тупее меня никого нет.
А затем кидаю короткий взгляд на максимально притихшего друга, он смотрит на меня так, будто я сказал ему что-то дико неправдоподобное. Секунду, две, и тут он взрывается смехом. Диким, громким и чертовски бесячим, потому что я даже отрицать не могу, что это заслужил.
— Ну ты и дебил, Кай, — сквозь смех выдаёт он и снова продолжает громко хохотать так, что мне хочется его скинуть с лестницы. Нельзя, этот придирок прав. Шумно вздыхаю и перевожу взгляд обратно к окну. Мне смеятся определённо не хочется. А это всё продолжает ржать так, будто сейчас задохнётся. — Ты серьезно? Вот прям серьезно? Гнобил девочку год, а сам даже не додумался проверить почерк?
— Я не… — начинаю что-то говорить, но замолкаю.
Серьёзно, какого хрена всё так сложно?
— Отлично, — тем временем, будто подбадривая, заявляет он. Вот только это нихрена не про меня. — Теперь я точно без зазрения совести могу подкатить к ней.
Мля, он точно хочет узнать, сколько ступеней на этой лестнице.
— Ноги, нахрен, сломаю, чтобы подкатывать не на чем было, — заявляю на полном серьёзе, но тот лишь улыбается.
Как может только он — с улыбкой отъявленного маньяка, при том искренне не понимает, почему от этой улыбки так шарахаются все девушки.
— Да ладно, мужик, расслабься, я просто проверял.
Я даже не хочу знать, до чего додумался этот ревизор. Голова всё больше и больше становится невероятно тяжёлой. У меня по-прежнему нет ни единой здравой мысли, что делать со всей этой чертовой ситуацией.
— А если серьёзно, — вдруг спрашивает Рим, забывая про всё веселье, — ты хоть теперь понимаешь, что изначально затея была чертовски дерьмовой?
И снова этот момент. Нормальный бы точно жалел и каялся. А я лишь качаю головой.
— Нет, — и это чистосердечное, каким бы в итоге конченным я ни казался. — Если бы я не довёл Лину, она бы мне никогда не сказала правды.
Рим с видом, ну ты и идиот, закатывает глаза. Но мне, если честно, посрать не его мнение. Я не из тех, кто оплакивает свои ошибки и ищет, как себя оправдать. Да никак, это уже всё сделано. И с какими бы я сейчас словами ни пришёл к Лине, никак не отменю того, что сделал за этот год.
Это не говорит о том, что я не понимаю всего масштаба, насколько я оплошал. Понимаю, ещё как понимаю. Но если сейчас я буду убиваться, никогда не смогу собрать себя, чтобы сделать то, что должен.
— Ты хоть объяснишь ей всё? — не унимается Рим.
Но я снова слишком просто качаю головой, что друг уже не скрывает своего возмущения.
— Да лааадно, — тянет неверующе и недовольно.
А моему спокойствию как-то разом приходит конец. Я срываюсь прямо на друга.
— Послушай, чего ты от меня хочешь? Чтобы я плакался и ползал у неё в ногах? — судя по промелькнувшему одобрению в глазах Рима, понимаю, что сейчас он скажет, именно так, но я не даю ему вставить и слова. — Да она даже слушать меня сейчас не станет, после сегодняшнего. Или что ещё вероятнее, подумает, что это очередная фигня, чтобы испортить ей жизнь.
