богами, и они тоже будут проливать кровь и нарушать свои клятвы», — вновь заговорила старшая, а средняя вновь добавила, — «Великаны начнут войну с богами. Эта война будет продолжаться много лет и закончится гибелью и богов и великанов.»
— А что сказала моя любимая оптимистка?
— Что это правда, — мягко отвечает она, — Но погибнут не все. Дети и те из них, кто не повинен в убийствах и клятвопреступлениях, останутся в живых и будут править новым миром, который возникнет после гибели старого.»
— Чем все кончилось?
— Гибелью старого мира и рождением нового, — усмехается, а потом вдруг серьезно смотрит мне в глаза и добавляет, — Так всегда же и бывает. После разрушение, следует возрождение, как за черной полосой белая. Нет ничего абсолютного…
«Так всегда говорит Настя…» — думаю, а она задумчиво говорит это в слух.
— Мама Адель часто это повторяет. Не существует людей абсолютно плохих и абсолютно хороших. Мне это в какой-то момент очень помогло.
— Правда?
— Да. Я раньше думала, что мой отец — абсолютное зло, но это не так.
— Почему ты злишься на него?
— Его решения сильно повлияли на маму. Я злюсь на него за то, что он втянул ее в свою жизнь, а потом бросил.
— Он же умер?
— Да… — отводит глаза и вздыхает, — Я и говорю. Бросил. Но в нем тоже было много чего хорошего.
— Если ты действительно похожа на него, то я в этом не сомневаюсь.
Амелия улыбается, а потом приближается и слегка касается моих губ с шепотом.
— Я действительно на него очень похожа, Макс. Так что осторожней. На поворотах.
— Ты мне угрожаешь, малыш?
Нет, она играется, и мне это очень заходит. Я слегка сильнее сжимаю ее бедро с внутренней стороны и вижу, как чертята в глазах поднимают голову.
— Возможно.
Поцелуй наполнен страстью и огнем, я в нем растворяюсь, а она только к этому и подталкивает. Но не топит, нет, она наоборот меня вытягивает, и когда отстраняется, тяжело дыша, я шепчу еле слышно.
— Я говорил с отцом.
Амелия резко раскрывает глаза и хмурится, а я свои отвожу. Не могу смотреть на нее, мне ведь сложно даются откровения, но с ней я хотя бы хочу попытаться быть откровенным. Насколько могу по крайней мере.
— Я думала…
— Я знаю, но…вот как-то так. Каждый раз, когда я слышу его голос…меня одолевает такая…ярость. Ненависть. Я от нее порой, кажется, даже задыхаюсь.
— Зачем ты тогда снимаешь трубку?
— У меня нет выбора. Прости.
— За что ты извиняешься?
Это очередной момент, когда я могу сказать, за что я извиняюсь на самом деле, но при этом не могу. Нет, я просто не могу физически, как будто слова застряли где-то в трахеи, и вместо них я снова смотрю на нее и улыбаюсь.
— Я думал, что ты расскажешь мне историю про любовь.
Амелия пару мгновений молчит, но отступает. Она всегда отступает, не хочет на меня давить, и я за это ей благодарен. Вместо каких-то дерьмовых вопросов, на которые я не могу ответить, и объяснений, которых дать тоже не смогу, она приближается и шепчет в губы.
— Вряд ли я могу рассказать тебе историю про любовь, которую ты еще не слышал.
26; Макс
Она даже сейчас стоит перед глазами в пожаре уходящего солнца, как будто наяву. Но ее здесь нет. Я смаргиваю видение, оставаясь внутри холодной, серой комнаты один, и меня снова рвет на части.
«Ты все испортил…» — эхом отражается ее голос внутри черепа, и да. Так и есть. Я все испортил, малыш.
Прости меня.
Ohh father tell me
Do we get what we deserve?
We get what we deserve
Way down we go…
You let your feet run wild
The time has come as we all go down
But before the fall
Do you dare to look them right in the eyes
Way Down We Go — Kaleo [13]
Мерное постукивание приборов о тарелки наполнило столовую до краев. Я бы не сказал, что когда-нибудь ее наполняли разговоры наперебой или смех, но такой гробовой тишины даже мне сложно припомнить. Разве что в день маминых похорон так было, и то…столовая была другой, дом был другим и вообще, кажется, жизнь тоже была другой. Но это лирика. Сейчас вместо трагедии, воздух спирает напряжение. Думаю, что если достать зажигалку и чиркнуть ей, все взлетит к чертям, сгорит синим пламенем. Я вдруг так сильно этого хочу, что проверяю свою теорию — достаю зажигалку и чиркаю ей, только ничего не происходит. На меня лишь обращают внимание, пока я раскуриваю сигарету, так жестоко вырывая каждого из своих собственных мыслей.
Отцу обычно это не нравится. Наверно, я хочу спровоцировать его на каком-то подсознательном уровне, потому что наверно все таки еще не удалось мне до конца вырасти, а не работает. Он лишь туманно смотрит на меня, но словно сквозь, потом меланхолично переводит взгляд обратно к окну, сжав руки и уткнув в них нос. Снова напуган — это никуда не ушло, но скорее больше в нем сейчас нетерпения. Он устал ждать, и я, признаться, тоже.
— С чего ты вообще взял, что они придут?! — не выдерживаю и спрашиваю, в ту же секунду с паузы нажимая на быструю перемотку.
Как в крутом кино, честное слово. Вдруг свет везде гаснет, будто кто-то сидел и ждал, чтобы эффектно появиться, и отец отгибается на спинку стула с легкой усмешкой.
— Они здесь.
Это прозвучало, словно выдох освобождения, как бы помпезно не звучало, а за этим облегчением, ночь разрезали первые крики. Отчаянные, где-то вдали огромной территории дома, и на которые каждый из нас резко обернулся. Настя даже привстала.
— Петя, что же это… может быть нам позвонить в полицию?!
Он бросает на нее взгляд, явно хочет что-то ответить, но не успевает. Раздается голос доселе никому из нас незнакомый. Точнее почти никому…
— Мы глушим сигнал. Извините, но вы не сможете.
Снова резкий поворот головы на входную арку, в которой стоит внушительная фигура. Он высокий, примерно как Миша, но уже в плечах, хотя даже в темноте видно, что не уступит ему в силе. Скорее даже наоборот. Незнакомец не разменивается на приветствия, и лишь по тому, как реагирует Марина, мы всё понимаем. Она подается вперед, хватаясь за столешницу, еле дышит, смотрит на него во все глаза. По всем признакам это Арнольд, который делает
