тёмная для моей светлой кожи тональная основа. Румяна, подводка, брови жирно расчерчены.
Подтёки от слёз.
Боже, и в таком виде они хотят, чтобы я показалась перед всей школой? И новая порция солёной влаги брызнула из глаз. Конечно, я могу забить на всё, криво-косо смыть этот позор со своего лица, а потом просто уйти домой. Но что тогда?
Снова неделю на горохе, но теперь уже за чужой проступок? А ведь так и будет. Потому что мама не встанет на мою защиту, а ожидаемо скажет что-то в духе:
— Смирение до зела!
Что в переводе на понятный значит следующее — Бог гордым противится, а смирённым даёт благодать. То бишь, как бы меня ни унизили, я должна просто принять это, переварить и выплюнуть, ибо духовный человек не опустится до ответных противоправных действий.
А потому я, скрепя сердце, последний раз кинула взгляд на себя в зеркало и всё-таки пошла в столовую, максимально закрывая срам волосами. А там, достигнув столика, за которым сидела Марта и её компания, встала как вкопанная, в состоянии вымолвить только следующее:
— Пожалуйста, верните мне очки.
Но очки мне не вернули. Максимовская принялась ржать, улюлюкать, привлекая всеобщее внимание к моему виду. И вокруг началась вакханалия. Все смеялись. Всё до единого!
Вот только отчего-то мне было плевать на каждого, кто потешался надо мной. На каждого, кроме Басова. Я крутила головой, щурилась из-за плохого зрения, но его увидеть так и не смогла. А потом схватила, брошенные мне очки и заколку. И, что есть мочи, побежала прочь и столовой, но далеко скрыться не успела.
На выходе резко притормозила и с ужасом посмотрела в глаза собственной матери. Она взирала на меня словно на прокажённую, в шоке прижимая ладонь к губам, а потом отрывисто кивнула, приказывая следовать за ней.
По коридорам. На второй этаж гимназии, а затем в её кабинет. А там…
Дверь за нами закрылась и мне тут же со всего размаху прилетело по лицо. Бам! Сразу после первой оплеухи последовала и вторая. Сильно! Так, что я почувствовала металлический привкус крови на языке.
— Позорище!
— Мам, это не я, клянусь тебе!
— Но ты это допустила, Вера. И теперь у меня к тебе только один вопрос — имеет ли смысл, что я трачу на тебя своё время?
— Мам, — жалобно простонала я, протягивая к ней руку, в поисках элементарного утешения.
Но его не последовало, мать лишь с силой саданула мне по руке и прошипела ядовитой змеёй:
— Умываться!
Вот только, как и обещала Марта, краска с лица не смывалась обычной водой с мылом, лишь оставляла после себя грязные, уродливые потёки по всему лицу. Но мать всё тёрла и тёрла нежную кожу, пока ее не начало нещадно щипать и жечь, а я не застонала от боли.
— Домой! Живо! И чтобы, когда я вернусь, твоё лицо было чистым! — окончательно психанула родительница и указала мне на дверь.
Пропустить занятия для матери было равно смертному греху. И теперь я сильно сомневалась в том, что она погладит меня по головке за то, что я «вынудила» её отправить меня из гимназии. Но спорить я не стала. Подхватила рюкзак, врубила пятую космическую и побежала прочь.
Но уже на выходе со школьного двора вынужденно притормозила, так как меня резко дёрнули за руку так, что я крутанулась на месте как юла.
— Ника, — голос Басова резанул барабанные перепонки, — ты куда? Что случилось? Оу, жесть, что с твоим лицом?
— Ничего, — выдернула я собственную конечность из его хвата и отвернулась, желая побыстрее скрыться из виду, — мне пора.
Внутри расцветал жгучий стыд.
— Стой!
— Чего тебе надо? — огрызнулась я.
— Кто это сделал?
— Какая разница? — отступила я на шаг назад, потому что он снова начал подходить ближе, давя меня своим ростом и мощной фигурой.
— Я что-то не пойму, тебе доставляет удовольствие быть девочкой для битья? — нахмурился и нежно прикоснулся к моей саднящей скуле. Там, где дважды ударила меня любимая мама просто за то, что я оказалась не в силах выстоять в одиночку против троих.
— Уйди, Ярослав, — прошептала я и быстро вытерла солёную каплю, что намеревалась сорваться с ресниц.
— Я могу тебе помочь, Истома, — выдал и на его скулах заиграли желваки, — только скажи.
— А безвозмездно ты не помогаешь? Что, так сложно вступиться, раз я тебе так сильно нравлюсь, м-м?
Шаг назад синхронно друг от друга.
— Могу, но тогда тебя будет тыркать каждая вторая чисто из зависти. Поэтому я не стану лезть в девчачьи разборки.
Я же только хмыкнула и покачала головой, поражаясь его самомнению.
— Почему-то я так и думала.
Развернулась и побежала прочь. Сама разберусь!
Вероника
— Кто? — спрашивает за ужином мать.
Хмурится, но вроде уже успокоилась. Не рвёт и не мечет, лишь смотрит на меня, скривившись, как от лимона. Да, я выгляжу неважно — факт. Бабуля дома выдала мне литровую бутылку подсолнечного масла и рулон ваты, чем и приказала устранять следы «красоты» на своём лице. Цели я достигла, но кожу окончательно убила, и теперь она горела огнём от микротрещин. Особенно пострадали веки и создавалось впечатление, что последние годы своей жизни я провела за бесконечными рыданиями.
— Девочки с параллели, — уклончиво ответила я, пытаясь осилить чересчур большую порцию лазаньи.
— За что?
— За веру, — ухватилась я за единственный довод, который мог размягчить сердце моей матери.
И да, это сработало.
— Как так? — её белки в момент налились кровью.
— Так, мам. Увидели, как я из церкви с библией и в платке выхожу, вот и понеслось.
— Последние времена! — покачала головой бабушка и налила мне полную кружку чая, кидая в неё три ложки сахара с горкой.
— Выстояла? Не прогнулась? Не посрамила Господа нашего? — накидывала мать свирепо вопросы, а мне рыдать в голос захотелось. Потому что так стало обидно, что её совершенно не интересует, как я там внутри — болит ли у меня душа от унижения, переживаю ли я, не опустила ли руки?
— Не посрамила, мам, — сиплым, на изломе истерики голосом ответила я и подняла глаза к потолку, делая вид, что возношу молитву Всевышнему. На деле же — просто пыталась не лить пустые слёзы. Они никого не разжалобят.
Это — только моя боль.
— Умница, дочь, — рубит мать, задирая нос выше и, горделиво хлопая меня по руке, начинает читать лекцию о том, что Бог благоволит смирению.
ЧэТэДэ!*
Что-то даже хвалит меня, что это всё было мне
