Ознакомительная версия.
— Да все будет хорошо! Подумаешь, ребенок! Что я, его испугаюсь, что ли? У ребенка вон бабка есть, а жить будем у нас! Дом большой, нам родители две комнаты на втором этаже отдадут! Потом вместе в институт поступим… А, Надь?
— Ох, Славка, Славка… Я ж говорила — остановись! — тихонько высвободила она ладонь из цепких, нервно дрожащих пальцев. — А теперь тебя отказом обижать придется! Ну зачем, Славка?
— Ну почему — отказом, Надь? Я же люблю тебя, ты знаешь!
— Да. С пятого класса, помню. Только вот незадача — я-то тебя совсем не люблю.
— Но ведь… У тебя ребенок… Я подумал… Если все так…
— Значит, плохо подумал. В другой раз, когда предложение будешь делать, обязательно поинтересуйся, любят тебя или нет. Для женитьбы, Славка, это элемент обязательный.
— Смеешься надо мной, да? Издеваешься?
— Ничуть… С чего бы мне над тобой издеваться? Спасибо за предложение, я очень тронута… Хотя вообще-то ты полный дурак, Славка. Ничего, со временем повзрослеешь, поумнеешь, сам все поймешь. Я пойду, извини, мне Веронику кормить пора…
Они давно уже стояли около ее калитки. Не дав ему ничего больше сказать, она вошла во двор, рысью рванула к крыльцу, услышав доносящийся из дома требовательный плач. Уже от двери крикнула, не оборачиваясь:
— Пока, Славка!
— Что ж ты, не постояла даже с ним… — с грустной улыбкой встретила ее мама, подавая в руки орущую Веронику. — Ну, поплакала бы она маленько, детям вообще полезно плакать… Чего он тебе там говорил? Замуж, поди, звал?
— Звал.
— А ты, конечно, завыкобенивалась?
— Ага.
— Ну и дура… Будешь теперь одна куковать!
— Почему — одна? У меня Вероника есть, вместе куковать будем! Вдвоем куковать веселее! Хочешь, и тебя с собой позовем?
— Смейся, смейся, глупая. Как бы потом плакать не пришлось. Молодая еще, не нюхала настоящего-то бабьего одиночества! А пока смейся, что ж…
* * *
Всю ночь за окном шел снег — будто прорвался сквозь долгое ветреное беззимье, весь двор завалило. И то — пора бы уже, к началу-то декабря. Было слышно, как, позевывая, прошла к утреннему темному окну мама, проворчала про себя тихо:
— Ой-еченьки… Полдня разгребать придется!
Вслед за ней встала Наталья, сердито затопала по дому, собираясь на работу. Она всегда топает по утрам, как слон, только и слышно, как половицы жалко поскрипывают под тяжелыми ногами. Зашевелилась в кроватке Вероника, закряхтела, потом всплакнула коротко — кормить пора.
— Иду, доченька, иду, — ласково склонилась Надя над кроваткой. — Сейчас, только халатик надену. Холодно по утрам.
— Конечно, холодно! — проворчала из комнаты мама. — Совсем не топят, сволочи! И это у них называется — центральное отопление! Слышь, Наташка?
— Чего? — с неудовольствием откликнулась из кухни Наталья.
— Чего не топят-то, говорю?
— Так, говорят, фабрика от содержания котельной будет отказываться. Денег нет…
— Ничего себе, номер! А люди что, замерзать должны?
— Так говорят, печи топите, дрова у всех есть!
— Ну вот, дожили наконец! Всегда говорила, что эти новые времена до добра не доведут! Старое разрушить легко, а дальше что? В первобытный строй возвращаться?
— Мам, не начинай с утра, а?
— Ой, да ладно! Сама-то на работу ускачешь, а нам тут в холодном доме мерзнуть придется! Да еще и весь двор замело! Надька, хватит валяться! Одевайся, бери лопату да снег около сарая иди разгребай! Будем дрова таскать да печку топить! Черт ее знает, как она еще топиться будет, сто лет уж не топили.
— Сейчас, мам. Только Веронику накормлю.
С печкой промаялись до обеда — та никак не хотела настраиваться на рабочий лад, выплевывала из себя дым, будто обижалась на многолетнее презрительное к себе отношение.
— Нет, так дело не пойдет! Дымоход чистить надо, — вздыхала мама, уперев руки в боки. — Надька, у тебя руки половчее будут, пошуруй там кочергой поверху.
Наконец, худо-бедно, огонек пламени пополз по дровам вверх, потянул за собой едкий сизый дымок. Но ненадолго — что-то стукнуло наверху, перекатилось, огонь поплясал еще какое-то время и погас, пахнув дровяной гарью.
— Ладно, придется к Егорычу на поклон идти, чтоб дымоход почистил… — махнула рукой мама. — А пока тащи, Надька, старый обогреватель с чердака, в зале поставим. Еще неизвестно, заработает ли…
— Это какой, мам?
— Ну, тарелка такая большая, со спиралью. Он хоть и допотопный, но греет — будь здоров!
— Это не опасно?
— А в холоде сидеть — не опасно? Нет, что удумали, сволочи, — на содержание котельной денег пожалели! Главное, даже не предупредили заранее! Вот она, новая подлая власть! Да в наше время за такое с должности можно было слететь! А теперь — ничего, все можно! Измываются над народом как хотят! Ну, чего стоишь, тащи обогреватель!
— Ага, сейчас…
Он оказался вполне жизнеспособным — тут же раскалился толстой спиралью, похожей на новогоднюю иллюминацию. Вскочивший с постели Мишенька подбежал, вытаращился во все глаза, и они наперебой принялись давать ему строгие указания — близко не подходить, в районе двух метров игрушки не раскладывать… Он лишь торопливо кивал головкой, не в силах оторвать взгляд от пышущей жаром спирали.
В большой комнате и впрямь скоро воздух нагрелся до вполне жизнеспособного состояния, только дышать стало трудновато — исходящий волнами тепла монстр жадно вбирал в себя кислород. Мама вернулась от «поклона» Егорычу, сообщила грустно:
— Говорит, через два дня только придет. Заказов, мол, много! Придется пока так перебиваться, Надька. Пусть душновато, но хоть тепло. Ты сегодня с ребятами погуляй подольше, пусть воздухом подышат. На улице ничего, не очень холодно. Нет, что за жизнь пошла, скажи? Как в войну…
С вечера долго решали — оставлять ли этого монстра включенным на ночь. Решили — можно и оставить, чтобы дом к утру не остыл. А чего — пашет себе и пашет, в своих светелках можно и форточки приоткрыть…
Ей снился папа, как они плывут с ним по морю, в Одессе. Папа далеко впереди, а она силится его догнать, старается до изнеможения, и воздуха в легких уже не хватает… И руки ослабли, как плети, тело будто окаменело напрочь. И надо бы крикнуть: «Папа, спаси!» А только никакого крика не получается, лишь вода лезет в рот, и страшно до невозможности — сейчас утонет! Папа оглядывается, смеется ласково, манит руками — ну же, плыви ко мне, плыви… И плач Вероники почему-то сверху — откуда здесь, в море, ее дочь? Громкий плач, требовательный…
Надя с трудом разлепила глаза, вдохнула в себя горький воздух, закашлялась. Почему он такой горький, едкий? И глаза щиплет… Вдруг пришло ясное осознание — он же из-за закрытой двери в большую комнату идет! Это ж дым глаза щиплет, горло колючей проволокой перехватил! Горим, что ли?
Ознакомительная версия.
