Глава 18.
Тринадцатая
Я не сдамся.
Я не буду плакать.
Я не позволю ему выиграть. Я сильнее этого. Это не умерит мой пыл; это не изменит мою решимость.
Все, что он делает здесь — это ошибка, и не имеет значения, сколько времени он пытается доказать себе, что заботится о нас. Он не делает этого, нет, он только проявляет жестокость и бессердечность. Один мимолетный поцелуй не может изменить мое мнение насчет этого. Я не могу принять этого, не позволю ему заполнить мои мысли.
Не бывать этому.
Четыре часа спустя
Это больно.
Вся моя челюсть пульсирует, и слезы катятся из глаз.
Он унизил меня. Оставляя меня здесь на двенадцать часов, он знает, что этого будет достаточно, чтобы сломать меня. Мне ненавистно то, что я не способна говорить. Мне не нравится, когда меня лишают прав, которых у меня и так немного. Не имеет значения, насколько это больно, не имеет значения, как сильно я хочу свернуться калачиком — я не могу.
Нет, он не может победить.
Шесть часов спустя
Все болит.
Моя спина, мое тело, мои ноги, моя голова, черт — мой рот.
Еще несколько слезинок свободно скатилось по моему лицу. Нет смысла их сдерживать. Я знаю, он наблюдает за мной; мне хочется, чтобы он видел, что делает. Хочу, чтобы он видел, как я плачу, как могу быть слабой, но при этом не сдаюсь. Я не собираюсь открывать ему последнюю частичку себя: не отдам ему и это тоже.
Я не могу перестать думать о его губах на моих.
Хочу перестать, но не могу.
Восемь часов спустя
Я билась и извивалась, дергая свои цепи, кричала, хотя звук был не очень громким из-за кляпа во рту. Снова и снова отталкивалась ногами вперед и назад, изгибаясь всем телом, и рыча от злости из-за того, что ничего не могу поделать со своим телом. Я не могу ему проиграть, не могу стать такой же, как... она... Третья.
Он не выиграет этот раунд. Нет.
Господи, он не победит.
Десять часов спустя
Я опустила голову, глядя на мои закованные ноги: не могу почувствовать их, но меня это даже не волнует. Зачем бороться, если в этом нет смысла? Если бы я слушалась с самого начала вместо того, чтобы думать о себе, тогда смогла бы спасти Третью. Я была настолько поглощена бегством, и посмотрите, куда это все привело меня.
Я здесь, в цепях.
А она мертва.
Двенадцать часов спустя
Моя борьба закончилась.
Закончилась еще несколько часов назад.
Теперь есть только стыд и ненависть. Ненависть не к нему, а к самой себе. Это моя вина. Если бы я слушала, что он говорит, этого бы никогда не произошло. Я должна слушаться; черт, если бы я соблюдала правила, мы все могли бы получать вознаграждение сейчас. Но вместо этого у меня умерла подруга, а я здесь, беспомощная и со сломленным духом.
Мои планы провалились.
Я неудачница.
***
Уильям
Темнота, стремительно поглощающая ее, была подобна чувству моей безысходности.
Существует момент, когда люди сдаются, а выражение их лиц стремительно меняется. Ее решительный взгляд сейчас сменился отрешенным. Это не то место, где я хотел бы, чтобы она находилась, но теперь с ней можно работать. Я покажу ей, что сдаться будет только на руку.
Если она всего лишь подпустит меня ближе, я покажу ей, что мне можно доверять.
— Сэр?
Я развернулся на кресле, отрывая взгляд от Тринадцатой, представшей передо мной на камерах наблюдения. Джордж стоял у двери с телефоном в руках.
— Это Бен.
Я кивнул, протягивая руку. Он вошел, кладя телефон в мою ладонь. Я прикрываю микрофон и бормочу.
— Выведи ее из подвала и отведи в свою комнату, сейчас же.
Джордж кивает и выходит из комнаты. Прижимаю телефон к уху, откидываясь на спинку кресла, и стучу пальцами по клавиатуре, приводя в действие компьютер.
— Бен.
— Целый день пытаюсь до тебя дозвониться, Уилл. Где ты был?
— Был занят.
Он издает рычащий звук.
— Не давай мне односложных ответов, братец. Мы это уже проходили. Что происходит в твоем доме? Я слышал, приезжали копы?
— Одна из моих служанок спрыгнула с крыши.
— Что? — шепотом произносит он.
— Я не знал, что она в депрессии. Оказалось, она бездомная. Копы сказали, что у нее нет никаких родственников.
Ложь, однако, ему вовсе не обязательно знать, чем я тут занимаюсь. Он никогда не поймет.
Пришлось быть крайне осторожным, чтобы не вызвать подозрения у полицейских. Они близко подобрались к разгадке того, чем я здесь занимаюсь. Нельзя позволить этому повториться.
— Это ужасно. Мне жаль, мужик.
Я дернулся, даже если он и не мог этого увидеть.
— Она была несчастна и никто не мог ей помочь справится с этим.
Хотелось бы, чтобы это было правдой. Я послал ко всем чертям боль, появившуюся в груди при этой мысли.
— Мне все еще жаль, но это ничего не меняет. Слушай, я звоню насчет дня рождения отца, которое состоится меньше, чем через три недели.
— И? — пробормотал я, чувствуя, как тело одеревенело.
— Ну же, Уилл. Знаю, ты ненавидишь его, но как же мама?
Мама. Мою грудь сдавило, как только я подумал о хрупкой, сломленной женщине, которая была моей матерью. Теперь это не так. Сейчас она словно пустая раковина. Я чувствую, что здесь есть и моя вина, даже если это не так. Не моя вина, что так случилось, и неважно, что мой отец думает совсем иначе.
— Мама даже не узнает об этом, — сухо говорю я.
— Ты уже несколько месяцев не видел ее, Уилл. Ты знаешь, что она обожает тебя. Я собираюсь устроить ужин. Говорю тебе об этом сейчас, заранее, потому что ты собираешься прийти.
— Правда? — заскрежетал я зубами. — С каких это пор ты решаешь, что мне делать, а что нет?
— С тех пор, как ты не можешь выползти из своей раковины. Сейчас мы собираемся организовать ужин и тебе решать, где он состоится. Уверен, один вечер ты сможешь улыбаться достаточно долго, чтобы немного ослабить сердечную боль нашей матери.
Ауч.
— Хорошо, Бенджамин, — ворчу я. — Ты организуешь это для нее.
— Ты примешь нас у себя дома?
— Да.
— Хорошо, я сообщу им. Не подведи меня, Уилл. Знаю, папа мудак, и я понимаю, почему ты его ненавидишь, но мама не заслуживает того, чтобы расплачиваться за его поведение.
— Я знаю, Бен, — говорю я, вздыхая от досады. — Я ведь уже согласился, не так ли?
