Зубов замолчал, словно подавился словом. Мне хотелось, чтобы к нему вернулись прежняя легкость и красота, но нет, за Вериным столом сидел изможденный, измученный тип, каким, наверное, мог быть отец Зубова — внешнее сходство у них сохранялось. Если бы из глаз депутата полилась кровь, я не удивилась бы — они стали красными, как у кролика, а сам он молчал, будто его обесточили…
Вот тут и позвонил Алеша, крикнул, что Сашеньку увезли в роддом и у нее отошли воды — прямо в машине. Там столько воды, что надо сушить коврики, но это неважно, а важно, что через обозримое число часов мы оба получим новый родственный статус: он — отца, я — тетки.
Я хотела поделиться новостью с Зубовым, но он вышел из кабинета, не простившись. И новость о том, что Сашенька родила сына, которому заранее приготовили царское имя — Петр Алексеевич, Петя, Петрушка, застала меня дома: на работе больше делать было нечего…
Петрушка родился за три минуты до полуночи, я старалась не думать о том, на кого он может быть похож. Еще мне ужасно хотелось позвонить Артему и рассказать про религию Зубова, но я понимала — это будет нечестно. Тем более, мне совсем не хотелось слышать пусть даже самую праведную критику в депутатский адрес.
Но и носить в себе это знание мне было тяжело — оно рвалось наружу, как доношенное дитя. Сравнение не случайное — все следующие дни я думала о маленьком Петрушке и очень хотела его увидеть. Счастливые родители вовсе не спешили звать меня на смотрины, приглашали одну только маму, и она очень подробно восхищалась младенцем. Маме показалось, что Петрушка — слепок с Лапочкина, и нос у него такой же, и уши, и овал лица, и даже форма ступней. Форма ступней меня просто добила.
Зубов надолго пропал после собственных откровений: началась очередная думская сессия, а может, он искал помещение для своих прихожан или писал новое Евангелие… Иногда мне казалось, что Зубов просто пошутил в том разговоре, опробовал на мне очередную байку, что вылетали из него с невероятной частотой и легкостью… Мы виделись мельком несколько раз, но депутат ни словом больше не оговаривался о своей религии, и глаза у него снова были голубыми.
Я каждый день ждала звонка от Лапочкиных, и в день, когда Петрушке исполнился месяц, не выдержала. Сашенька долго не подходила к телефону, потом выкрикнула в трубку ожесточенное «алло».
"Хочешь — приходи!" — сестрица обошлась без лишних сантиментов, и я пошла к Вере отпрашиваться. Она сидела, окаменев, над факсом, только что присланным из местного информационного агентства. Скосив глаза, я прочитала:
"Заседание Священного Синода, 12–13 января, сообщение для СМИ".
Дочитать до конца не довелось: Вера швырнула листочек в урну, но потом, спохватившись, достала обратно, в черном сигаретном пепле и с прилипшей к сгибу жвачкой.
"Чего тебе, Глаша?" — простонала Вера. Ей было настолько ни до чего, что она быстро согласилась отпустить меня с работы — хотя до шести вечера оставался еще довольно большой зазор. В детском магазине напротив Дома печати я купила резиновую белку интенсивно-оранжевого цвета, и всю трамвайную дорогу нажимала ей на живот: белка громко пищала.
Дверь открыл Лапочкин — смурной и опухший. Я привыкла к тому, что Алеша пристально следит за своей внешностью, — и даже не сразу признала его.
"Заходи, — мотнул он головой. — Сашенька уехала с Петрушкой в поликлинику, но они скоро вернутся. Только не обижайся, я дальше спать буду: сегодня всю ночь прыгали с ребенком".
Он устало махнул рукой и закрыл за собой дверь в спальню. Я присела на краешек разложенного дивана, где, видимо, обитала теперь Сашенька. Нарядная прежде комната сильно изменилась — повсюду валялись пеленки, марлевые тряпки, погремушки, на столе выставлена батарея узких стеклянных бутылочек, и главное, здесь царил теперь новый запах: молочно-теплый, беззащитный…
Я никогда не думала о себе как о матери — не могла поверить, что у меня вдруг заведется некий ребенок, которого надо будет пестовать и холить. Теперь, еще не видя своего племянника, я вдруг почувствовала сильную, сосущую тоску в самой чувствительной зоне своей души. Один только запах, незнакомый, теплый и родной, пробуждал сильное, болезненное от новизны чувство. Чтоб не дать ему разгуляться, я поспешно взяла с тумбочки растрепанную тетрадку, на клеенчатой обложке которой подсыхал круглый след от чашки. Судя по всему, тетрадь жила здесь постоянно — у нее даже было собственное, прямоугольное место на тумбочке, припорошенной пылью — наводить порядок Сашеньке было некогда.
Я сразу узнала волнистый почерк сестры.
"11 ноября.
В начале занятия — тошнота, головокружение, легкие позывы к рвоте.
Тема: "Трансформация смерти".
Клетки наших организмов приучены не жить, а умирать. Они сами сознают смерть и таким образом провоцируют тягу к ней (здесь Сашенька нарисовала небольшой цветочек — василек с тщательно выписанными, угловатыми лепестками).
Золотая орбита ведет к сознанию перерождения клеток и обретению бессмертия. Особенно легко женщинам, потому что они уже прошли через это испытание в плотном теле (тут ромашка — с дочерна исчерканным стебельком).
Пространство обеспечивает переход из пятой расы в шестую, главное перейти в другое состояние.
Мышление трансформируется от жизни к бессмертию, и каждый может стать божеством. Лучше, если можно будет принять радугу всех энерголучей. Тогда мы станем прекрасными, молодыми и чистыми, с детскими душами (в этом месте Сашеньку, по всей видимости, сильно захватила тема лекции, потому что почерк стал быстрее, а чернильные цветки и вовсе исчезли).
Смерть — всего лишь переход на другую орбиту жизни. Наше тело временное жилище для души, оболочка, которую мы отринем, лишь только раскроются сияющие орбиты и появится Майтрейя, Дитя Луны. Но прежде нам всем нужно хорошо потрудиться.
Чем более развита цивилизация, тем меньше человеческих отходов. Мы должны стремиться к безотходному человечеству, избавляться от космического мусора. Надо поглощать радиацию".
Дальше почти школьным столбиком были записаны стихи:
"Стремиться к постижению
Божественного дара,
Гореть в огне сожжения
Вселенского удара".
И еще много подобного бреда. Тетрадка была исписана почти полностью только в самом конце белели три девственные странички. Сзади красовался "Список литературы", он включал в себя двенадцать наименований разных книжек Бугровой — мадам, судя по всему, была плодовитой, как Дюма. Названия пугали: "Разумножение разума", "Космическая лечебница", "Найди свою орбиту". Под номером 13 в списке значилась Блаватская, она же занимала следующие показатели. На закуску предлагались Циолковский, Федоров и Елена Рерих.
