Какая-то мамаша смерила ее презрительным взглядом, словно генерал солдата-дезертира. Она поскорей улизнула. Перед каждым кабинетом стояли возмущенные родители, взывая к тени Жюля Ферри[32]. Какой-то папаша грозил нажаловаться министру, с которым он хорошо знаком. Жозефина, посочувствовав учителям, решила облегчить их участь и не ходить на две последние встречи.
Она рассказала все дочке. И о том, как ее хвалили учителя, и о том, как взбунтовались родители.
— Ты хранила олимпийское спокойствие, потому что была довольна, — заметила Зоэ. — Может, у других родителей куча проблем с детьми, вот они и нервничают…
— Они все валят в одну кучу. Учителя-то тут при чем?
Жозефина понемногу успокаивалась. Зоэ подошла к ней и обняла за талию.
— Я очень горжусь тобой, девочка моя, — прошептала Жозефина.
Зоэ прижалась к маме покрепче.
— А когда папа вернется, как ты думаешь? — вздохнула она.
Жозефина вздрогнула. Она совсем забыла про того человека в метро.
Она отпустила Зоэ. Перед глазами снова всплыла красная водолазка. Шрам на щеке. Закрытый глаз. Она прошептала: не знаю, не знаю.
Наутро Ифигения принесла ей почту и рассказала, что накануне в Пасси нашли под деревьями труп женщины, убитой ножом. Рядом с телом лежала шапка, необычная такая, миндально-зеленая, пухлая. В точности как ваша, мадам Кортес!
Если верить рецепту, это очень легко и быстро: три часа на подготовку и запекание. Был канун Рождества, и Жозефина готовила индейку. Индейку, фаршированную настоящими каштанами, а не каким-нибудь безвкусным замороженным пюре, которое вечно липнет к небу. Свежие каштаны нежные, душистые, а замороженные делаются пресными и клейкими. На гарнир — пюре из сельдерея, моркови и репы. Еще будут закуски, салат, сырное ассорти, которое она выбирала у Бартелеми, на улице Гренель[33], и рождественский торт-полено с грибками и гномами из безе.
Что со мной такое? Мне все трудно, все скучно. Я же всегда любила готовить рождественскую индейку, с каждым ингредиентом связана масса воспоминаний, я словно переношусь в детство. Стоя на табурете, я смотрю, как колдует у плиты отец в большом белом переднике, на котором вышито синими буквами: «Я ШЕФ-ПОВАР, И ВСЕ МЕНЯ СЛУШАЮТСЯ». Я сохранила этот передник, он и сейчас на мне, я трогаю выпуклые буковки и прикасаюсь к прошлому.
Ее взгляд упал на бледную, дряблую тушку индейки, лежащую на промасленной бумаге. Ощипана, крылышки сложены, брюшко раздуто, покрасневшая кожа в черных точках — не повезло бедняжке. Рядом покоился большой нож с длинным сверкающим лезвием.
Мадам Бертье убили ножом. Сорок шесть ножевых ударов прямо в сердце. Когда ее нашли, она лежала, бездыханная, на спине, ноги раскинуты в стороны. Жозефину вызывали в комиссариат. Полиция усмотрела связь между двумя преступлениями. Те же обстоятельства, то же оружие. Ей пришлось еще раз объяснять, как кроссовка Антуана уберегла ее от смерти. Капитан Галуа, та же, что и в прошлый раз, слушала ее с поджатыми губами. На ее лице явственно читалось: «Надо же, башмак ее спас!»
— Вы — прямо чудо ходячее, — подытожила она, качая головой, словно не могла в это поверить. — Мадам Бертье получила очень глубокие раны, десять-двенадцать сантиметров. Он сильный мужчина и умеет обращаться с холодным оружием, это не дилетант.
Услышав эти жуткие цифры, Жозефина крепко зажала руки между колен, чтобы унять дрожь.
— У вашей кроссовки на редкость толстая подошва, — заметила капитан Галуа, словно пытаясь убедить саму себя. — Он бил прямо в сердце. Как и вас.
Она попросила принести посылку Антуана на экспертизу.
— Вы знали мадам Бертье?
— Она была классным руководителем моей дочери. Один раз мы вместе возвращались из школы. Я заходила поговорить по поводу Зоэ.
— В вашей беседе не было ничего такого, что бы вам запомнилось?
Жозефина улыбнулась: сейчас она расскажет забавную деталь. Чего доброго, капитанша решит, что она над ней издевается или не воспринимает ее всерьез.
— Было. У нас были одинаковые шапки. Такие смешные, трехэтажные, немного экстравагантные. Я свою носить не решалась, а она уговорила меня ее надеть… Мне казалось, что я в ней слишком выделяюсь.
Капитан Галуа взяла со стола фотографию.
— Эта?
— Да. В тот вечер, когда на меня напали, я была в ней, — прошептала Жозефина, глядя на фотографию. — Я потеряла ее в парке… А вернуться за ней побоялась.
— Больше ничего не можете сказать о покойной?
Жозефина заколебалась — еще одна смешная деталь, — но добавила:
— Она не любила «Маленькую ночную серенаду» Моцарта. Называла ее тягомотиной. Немногие осмеливаются в этом признаться. А ведь мелодия и правда довольно заунывная.
Следователь взглянула на нее то ли раздраженно, то ли презрительно.
— Ладно, — заключила она, — оставайтесь на связи, мы вам позвоним, если вы понадобитесь.
Начиналась обычная работа следствия — выдвигать гипотезы, делать выводы, проводить границу между возможным и невозможным. Жозефина больше ничем не могла помочь. Пусть теперь работают мужчины и женщины из уголовного розыска. У них всего одна улика: зеленая трехэтажная шапка, общий знаменатель обоих нападений. Убийца не оставил ни следов, ни отпечатков пальцев.
Вот и мне надо сделать выводы, провести границу, за которую не стоит заходить, запретить себе думать о мадам Бертье и убийце. Может, он живет где-то рядом? Может, напав на мадам Бертье, он хотел зарезать меня? В первый раз не вышло, а во второй он перепутал жертву. Увидел шапку, решил, что это я, фигура и походка у нас тоже похожи… «Стоп! — мысленно завопила Жозефина. — Стоп! Так ты испортишь вечер!» Ширли, Гэри и Гортензия накануне уже прибыли из Лондона, а к ужину подъедут Филипп и Александр.
Надо укрыться в своей раковине. Как когда я читаю лекции. Работа успокаивает. Помогает сосредоточиться, отвлечься от мрачных мыслей. Даже кухня напоминает о моих любимых исследованиях. Ничто не ново под луной, думала Жозефина, обдирая руки о каштаны. Фастфуд существовал еще в Средние века. Далеко не все имели собственную кухню, городское жилье обычно было слишком тесным. Холостяки и вдовцы дома не ели. Трактирщики-профессионалы, или «кухари», расставляли столы на улице и торговали колбасами, пирожками и караваями навынос. Такие вот предки хот-догов и «Макдака». Кулинария составляла важный элемент повседневной жизни. Парижские рынки ломились от яств, там можно было найти все, что душе угодно: оливковое масло с Майорки, раков и карпов из Марны, хлеба из Корбея, масло из Нормандии, сало из Ванту… В зажиточных домах держали так называемого «служителя кухни», главного повара, который, стоя на возвышении, половником указывал каждому, что делать, и бдительно следил за поварятами, мальчиками на побегушках, норовившими втихаря стянуть кусок из котла. Повара носили имена «Обжора», «Вылижи-Горшок», «Сытое Брюхо», «Тайеван»[34]. В рецептах время мерили церковными мерками. Жарить на огне «с часа вечерни до темноты», равиоли с мясом варить столько, чтобы дважды прочесть «Отче наш», а вырезку столько, чтобы трижды прочесть «Аве Мария». Поварята на кухне молились, помешивали варево, пробовали его и опять молились, перебирая четки. У высшей знати было принято украшать блюда золотой фольгой. Трапеза превращалась в целую церемонию. Повара старались готовить разноцветные блюда: розовое рагу из дичи, белый торт, соус из рыжиков к жареной рыбе. Цвет возбуждал аппетит, белые продукты предназначались для больных, нуждавшихся в покое. Кушанья меняли цвет в зависимости от времени года: суп из требухи осенью был коричневым, а летом желтым. Верхом утонченности считался «небесно-голубой» итальянский соус. А чтобы ублажить гостей, повар рисовал на желе дворянские гербы, украшал блюда узором из гранатовых зерен или фиалками. Изобретал «ряженые блюда», достойные фильма ужасов. Сооружал фантастических зверей или забавные сценки, составляя вместе части разных животных. Делал, например, петуха в шлеме: рыцарь с петушьей головой восседал верхом на молочном поросенке. Были и закуски-сюрпризы: прятали в круглый пирог живых птиц, снимали верхнюю корку, и птицы разлетались к вящему изумлению и восторгу пирующих. Надо как-нибудь тоже попробовать, подумала Жозефина, невольно улыбнувшись.
