Во сне она опять, как в первую ночь, стонала и подергивалась, и я также не спал. Природа к ночи разбушевалась, и ветер жутко завывал за окнами. Когда пошел дождь, он стих, и сразу стало не страшно, а как-то безнадежно и уныло. Будто она не лежала, постанывая, рядом со мной, а уже уходила прямо под дождь, не то чтобы не боясь его, но просто не замечая.
"Болван! — ругал я себя. — Какой же я болван! Разве не лучше раз и навсегда смириться с тем, что она любит меня потому, что просто не подозревает о той страсти, на которую способна ее душа? Разве это не счастье?"
Но уже поздно размышлять и задавать вопросы. Режиссер выпущен на волю, и теперь остановить его под силу только ей. Этой пугливой, слабой девочке. Хотя что такое слабость, если речь идет о живом человеке? Я — силен или слаб? В общепринятом понятии, если ты не сумел защитить свою девушку и дать сдачи, ты — слабак. Но по библейским законам подставить вторую щеку есть проявление высшей силы, ведь в этот момент ты усмиряешь свою гордыню — главный порок. Только вот никто, кроме тебя, не в состоянии различить, что же ты все-таки делаешь, когда тебя бьют по морде: борешься с той самой гордыней или попросту трусишь? Как бы она отреагировала, если б меня избили у нее на глазах?
О Господи, зачем?! Зачем Ты подослал мне очередную подлую мысль, которая теперь не оставит меня в покое? Или это сделал не Ты? Конечно, не Ты. Как я осмелился подумать такое?! Я знаю, откуда вползают эти грязные мысли… Такие, как эта, которая, едва скользнув по границе сознания, уже пустила корни, и мне теперь не избавиться от нее до тех пор, пока я не устрою своей несчастной девочке очередную проверку. Чего я хочу от нее? Чтобы она оказалась идеальной? Джейн была идеальна, а я ненавидел ее. Тогда чего же я хочу?
Почему, Господи, Ты не помог мне преобразиться в одночасье, подобно Томасу Бекету, который, став архиепископом, и впрямь превратился из гуляки и сребролюбца в истинного слугу Твоего и надел власяницу? Почему я ломаю себя годами и снова и снова скатываюсь все в ту же яму? Смогу ли я наконец выбраться наружу, если она сумеет сказать Режиссеру: "Нет!"? Почему-то я надеюсь лишь на это…
Я не устаю вести с самим собой этот внутренний спор, и с каждым днем он набирает все большее напряжение, потому что я лишен возможности с кем-либо поговорить вслух. По-человечески. Наше общение ограничивается простыми короткими фразами, которые мне под силу. Может, еще и поэтому мне так трудно поверить, что она действительно любит меня такого — косноязычного.
Я привык, чтобы меня слушали. Ученики, коллеги или же мой отец, с которым мы жили вместе с тех пор, как умерла мама. У ее могилы отец с некоторым страхом, какой она всегда у него вызывала, твердил, что такая ревностная католичка непременно окажется в раю. Мы оба с ним не дотягивали до тех критериев, которые мама примеряла ко всем людям вообще, а к нам с отцом в особенности. Но он искренне любил ее и всю жизнь добросовестно боролся со своими грехами, которые, как юношеские прыщи, вылезали то тут, то там. Те усилия, что отец прилагал, истощили его организм настолько, что в последние годы у него не осталось сил даже на то, чтобы просто ходить. Я без труда выносил его на руках во двор нашего старого домика в Гастингсе. Я всегда любил наш небольшой городок на холмах, в котором даже дома упорно карабкались наверх, к небу, наступая друг на друга. Это место наполнено радостью жизни — на рассвете ты просыпаешься от того, что чайки, Перебивая, выкрикивают утренние приветствия, а может, созывают к завтраку друзей. Голоса у них нахальные, и весь вид тоже, очевидно, чайки считают себя хозяевами городка.
Детство я провел в развалинах древней крепости времен Вильгельма-завоевателя и до сих пор помню холодок замшелых камней. Таинственные шорохи, от которых замирало сердце, все еще звучат в моей голове. Мы играли, как водится, в Рыцарей Круглого Стола. Мои роли менялись, но мне так ни разу и не довелось побыть ни королем Артуром, ни Ланселотом, потому что я не был ни самым мудрым, ни самым красивым. И Робин Гуд из меня не получился — я ни разу не попал из лука даже в мишень, не говоря уже о "яблочке".
Зато я умел ловко взбираться на деревья и гордился тем, что отец поручает мне тяжелую и опасную работу — спиливать отжившие ветви с верхушек секвой. Оттуда мне было видно, что наш домик чуть ли не самый крошечный изо всех, но мне почему-то и в голову не приходило завидовать тем, кто живет побогаче. Мой отец был садовником, в Британии это мужская профессия. Он считался одним из лучших, и мне до покалывания в ладошках было приятно, что с отцом все с уважением здороваются, когда мы втроем идем в церковь. Олицетворяя собой классический образ англичанина, он был неразговорчив и всегда застегнут на все пуговицы. Но слабостей у него было хоть отбавляй, особенно в отношении виски и женщин. И все же больше всего мне запомнилось, как он выпускал на волю крошечных лягушат, которых, поднимаясь из погреба, он каждый раз выносил на ладони…
Когда я закончил Кембридж, где в свободное время, если не катался на плоскодонном ялике, то часами просиживал на самом "горбике" знаменитого "математического" мостика, ожидая, что меня, как Ньютона, осенит гениальная идея, то поселился в Лондоне. И со временем купил неплохой дом в Гринвиче. Я до сих пор живу в этом бывшем пригороде, хотя давно мог бы перебраться поближе к центру. Но мне нравится эта древняя окраина, откуда ведется отсчет времени. Нравится атмосфера приморского города, напоминающая Гастингс. Нравится существовать сразу в двух полушариях и свободно переходить из восточного в западное. Может, и мой интерес к России впервые возник, когда я встал на Гринвичский меридиан и осознал, как на самом деле ничтожна пропасть, разделяющая Запад и Восток? Я не помню.
Отец, которого я перевез к себе незадолго до его смерти, был в восторге, но жаловался, что ему не хватает гвалта чаек по утрам. Я свозил его в Музей Истории Сада, чтобы он своими глазами увидел сад семнадцатого века. И в Холанд-парк — этот земной Эдем садоводов. Отец припомнил, что уже бывал здесь в молодости, чем довольно ощутимо задел меня — ведь он никогда об этом не рассказывал. Мы ни разу не выезжали из Гастингса, да и там я все время проводил с мальчишками. Если бы у меня был сын, я придумал бы, куда с ним сходить в одном только Гринвиче. Мы забрались бы на клипер Катти Сарк, проворней которого не было в прошлом столетии, а потом на малышку Джипси Мот IV, обогнувшую весь земной шар. Я отвел бы его в Национальный Морской музей, чтобы он вдоволь налюбовался оружием, мундирами, моделями кораблей… Потом он непременно заглянул бы в самый большой в Великобритании телескоп, что находится в Старинной королевской обсерватории. И может быть, он разглядел бы свою великолепную звезду… А после мы просто повалялись бы на травке в Гринвич-парке. И ровно в тринадцать часов нас разбудил бы упавший "шар времени".
