— Это тебе в голову пришла тогда грандиозная мысль тащить ее с собой в Европу, — обреченно вздохнул Мэтти. — Если бы не та поездка, она по-прежнему оставалась бы величайшей звездой в нашем бизнесе…
— Не стоит оглядываться назад, Мэтти. Этим делу не поможешь.
Дэзи заговорила в пятнадцать месяцев, перемежая непрерывный поток детской тарабарщины названиями предметов, произносимыми ясно и четко, и еще несколькими глаголами, в основном выражавшими требования. К двум годам она научилась складывать слова в короткие фразы, передававшие ее непосредственный жизненный опыт. «Дэзи не боится грома», — заявляла она, например, схватив при этом Машину руку и крепко стиснув ее. Франческа, волнуясь, ожидала признаков развития речи у Дэни, которая умела говорить «мама», «Аша» вместо «Маша» и «Дэй» вместо «Дэзи», но дальше этого не продвинулась; девочка издавала главным образом отдельные звуки, соединяя их в ничего не значащие, случайные и бессмысленные, плохо выговариваемые сочетания. Она терпеливо ждала и пыталась обучить Дэни, но малышка сумела обогатить свой лексикон лишь несколькими простейшими словами: «да», «нет», «птица», «горячо». Но, к своему немалому ужасу, Франческа стала замечать, что Дэзи тоже начала пользоваться в разговорах с Дэни ее запасом слов и мычанием, и, прислушиваясь к тому, как близнецы общаются друг с другом, напоминая пару идиотов, чувствовала, что у нее холодеют руки и ноги. Она боялась сделать замечание Дэзи, надеясь, что этот странный феномен, если не обращать на него внимания, пройдет сам собой. Но вместо этого положение только ухудшалось. Наконец, когда девочкам исполнилось три года, Франческа как-то спросила Дэзи с самым безразличным видом:
— Дэзи, о чем вы разговаривали с Дэни?
— Она хотела поиграть в мою куклу, но, когда я уступила ей, она уже не захотела.
— А почему ты разговариваешь с ней таким способом, Дэзи?
— Каким?
— Ну, вы только что объяснились с помощью каких-то смешных звуков. Не так, как ты говоришь со мной.
— Но она умеет только так, мама.
— И ты понимаешь все, что она говорит?
— Конечно.
— О чем еще вы разговаривали?
— Я не знаю. — Дэзи выглядела озадаченной. — Мы просто разговариваем.
Вечером, укладывая девочек спать, Франческа опять услышала, что они издают свои странные звуки.
— Что она сказала сейчас, Дэзи?
— Дэни сказала: «Еще один поцелуй». Значит, она хочет, чтобы ты еще раз поцеловала ее на ночь.
— А ты не могла бы научить ее говорить это слово так, как говоришь сама?
— Не знаю, думаю, вряд ли.
— Может быть, ты попробуешь?
— Хорошо, мама. Поцелуй меня еще раз, ладно?
* * *
Тем же вечером Франческа заговорила с Машей о странном способе общения близнецов между собой.
— Да, мадам, я сама много раз замечала, — медленно проговорила Маша. — Это напоминает мне один случай в России, о котором я слышала в детстве, примерно полсотни лет назад. В соседней деревне жила пара близнецов, и я хорошо помню, как моя мама шепталась о них с моей теткой, ее сестрой. Эти близнецы всегда разговаривали между собой на никому не понятном языке. Люди думали, что они…
— Они выросли нормальными, Маша?
— О да, мадам. Когда они подросли, то покончили с этим, и к тому времени, как им исполнилось шесть или около того, все уже считали, что они забыли свой язык. Они стали говорить, как все остальные люди. Но потом я уехала из дома и больше ничего о них не слышала, — закончила Маша, сокрушенно качая головой.
У Франчески не было знакомых, с которыми она могла бы обсудить эту или другие свои проблемы. Она жила в полной изоляции от мира, не считая телефонных разговоров с Мэтти или Марго. Франческа понимала, что стоит репортерам прознать о том, что Франческа Вернон-Валенская живет на Большом плато с двумя очень похожими друг на друга детьми-близнецами, как они раззвонят об этом во все концы света, и вся история неизбежно выползет наружу. Она не собиралась защищать Стаха, но не хотела, чтобы Дэзи узнала хоть что-нибудь о том, что совершил ее отец.
Всякий раз, когда Франческе приходилось оставлять детей на попечение Маши и ехать в Кармел за покупками того необходимого, чего не было в крошечной местной лавке, она с помощью мешковатых, свободных платьев, головных платков и темных очков до неузнаваемости меняла свой облик. Она избегала новых знакомств. Никому, никаким друзьям, новым или старым, не считая Мэтти и Марго, она не могла доверять. Ради детей она была очень бережлива и не стыдилась этого. С помощью Марго она продавала одну за одной свои безделушки — цветы в хрустальных вазочках. Дилер в Беверли-Хиллз давал лишь полторы тысячи за каждую вещицу, но на эти деньги они вчетвером могли прожить полгода. Яйцо из ляпис-лазури Франческа приберегала напоследок, когда закончатся цветы. Марго переслала описание вещи нью-йоркскому торговцу русским антиквариатом, и тот заявил, что если это подлинный Фаберже, то яйцо стоит от двадцати до тридцати тысяч долларов. Несомненно, яйцо было подлинным, и в его ценности был залог их безопасности. Франческа часто не спала ночами, вспоминая о драгоценностях, которые она под влиянием гордости так глупо оставила, о тех деньгах, что когда-то заработала в Голливуде и беззаботно потратила до последнего пенни на туалеты, автомобили, книги, экстравагантные дорогие подарки родителям и друзьям.
Время от времени Мэтти посылал ей сценарии, которые давали ему некоторые не терявшие надежды продюсеры: «Просто так, просмотри, когда будет время». Однако первые три года Франческа без раздумий отвергала все предложения, не в силах даже помыслить о том, чтобы надолго оставить детей с Машей.
* * *
Два года спустя после побега Франчески Стах получил письмо от Мэтти Файерстоуна. Тот информировал его, что, как считает Франческа, Дэзи, которой уже исполнилось три года, обязана знать своего отца. Она может разрешить ему четырежды в год по три дня подряд и по четыре часа в день встречаться с дочерью при условии, что Стах не будет предпринимать попыток увидеться с Франческой или выяснять, где она живет. Ему предлагалось поселиться в Кармеле, в гостинице «Хайлэндз-инн», и ждать там.
Стах тем же утром вылетел из Лондона. Через несколько часов после его приезда гостиничный портье сообщил ему, что к нему посетитель. В неприютном вестибюле он увидел поджидавшую его Машу и Дэзи, крепко вцепившуюся и ее руку. Ни Франчески, ни Даниэль не было видно. Стах не задал Маше ни единого вопроса, а она сама ограничилась лишь обменом вежливыми приветствиями с ним, будто не она когда-то выкормила его грудью.
В конце первой встречи со своей сильной, здоровой и красивой дочерью Стах нарисовал два больших красных сердца с фигурками мужчины и девочки внутри и объяснил Дэзи, что всякий раз, когда она будет получать такой рисунок в письме, это будет означать, что он думал о ней весь день. До их следующей встречи он писал ей каждые два-три дня, а когда они снова увиделись, поинтересовался, получала ли Дэзи его сердца.
