Первое, о чем я подумала, — что у меня, наконец, появился шанс изменить свою жизнь. На секунду передо мной возник образ: я, в красивой одежде, сижу в просторной светлой аудитории, где каждый ряд парт располагается на своем уровне — как в американских фильмах. На доске — множество заковыристых формул — и я всех их понимаю. А второе, о чем я подумала, — что у детей с улицы бесплатный сыр бывает только в мышеловке.
— Неа, говорю, — спасибо. — Адью.
— Я буду здесь каждый вечер в девять, — сказал мне в спину мужчина. — Приходи, когда передумаешь.
Три дня я и близко носа туда не показывала: и небезопасно было, и все думала, что переболею этими образами, отпустит. Но, видимо, черти в то время отводили душу на ком-то другом — на четвертый день любопытство взяло верх, и я вернулась.
Он сидел в кафе за тем же столиком, на том же стуле, так же пил чай. Катал по столу каштан. В окно не смотрел — все равно уже стемнело, ничего бы не заметил. А вот мне он был отлично виден. И тогда, и всю следующую неделю.
Я приходила каждый день, наблюдала за ним через улицу, прислонясь к одной из машин на парковке, дышала в ледяные ладони — и все искала причину, по которой нельзя ему доверять. Вот если бы он стопочку коньяка заказал. Или какую-нибудь девочку к себе подсадил. Или — вот это был бы подарок, не пришлось бы мерзнуть — просто однажды не пришел.
Но он приходил. Покупал чашку чая, тайком доставал из пакета сухарики и макал в кипяток — видимо, и в самом деле были проблемы с деньгами. Читал потрепанную книгу — сначала одну, позже — другую. И я постепенно к нему привыкала. К нему — и к этому невероятному ощущению, когда меня кто-то ждет.
Проследила за ним. Оказалось, он жил на самой окраине, в частном доме — что плохо — место безлюдное. Но дом красивый, уютный — с белыми стенами, низким забором, крошечным яблоневым садом. Близко подойти не смогла — дом сторожила немецкая овчарка.
Он окна не зашторивал, так что его одинокая скучная жизнь была как на ладони — книги, приготовление еды, мелкие бытовые дела, сон. Он почти никогда не разговаривал по телефону. Не приглашал к себе гостей — и сам никуда не ходил. «Если он учитель — тогда где его ученики?» — думала я.
Мою судьбу, как это часто бывало, решил случай. Ночуя по подвалам, я заболела. Меня лихорадило, кашель такой, что, казалось, ребра треснут. И настал такой момент, когда стало ясно: или к нему — или на Небеса. Я выбрала первый вариант.
Он словно и не удивился. Улыбнулся. Пододвинул мне свою чашку чая — которую я тотчас же и выхлебала. Сидела напротив него — и тряслась от внутреннего холода. А он видел, что со мной происходило — и глаза его становились все печальнее.
— Зачем вам мне помогать?
Думала, услышу что-нибудь о доброте душевной, — и черт с ней, с болезнью — не вернусь сюда.
А мой спаситель ответил:
— Ты похожа на женщину, которую я когда-то любил. У тебя такие же волосы и глаза. Точнее, форма глаз похожа, а цвет совпадает только с одним — серо-голубым, — на этом моменте мы оба улыбнулись — друг другу. — Но в тебе есть и что-то еще: ершистость и мягкость одновременно. Дикость и потребность в тепле. Надлом и жажда жизни… Если бы у нас с той женщиной родилась дочка, думаю, она была бы похожа на тебя…
Вспоминаю то тревожное и счастливое время, пока со своим молчаливым спутником мчусь по пустынной предрассветной улице. Я предпочла бы так ехать вечно — мерзнуть, хватаясь заледеневшими пальцами за кожаную куртку мотоциклиста — лишь бы не прибыть к пункту назначения. Не сегодня. Не после того, что произошло. В общем-то, я не влезла в аферу, не совершила преступление, но ощущение гадкое — так всегда, когда предаешь близкого человека.
Вместо того, чтобы свернуть на ближайшем повороте, мы внезапно останавливаемся у городского пруда. Вода по цвету почти сливается с первыми утренними сумерками — и от этого кажется, что листья кувшинок парят в воздухе.
Мужчина-с-разорванным-ухом слезает с мотоцикла вслед за мной, молча снимает с себя кожаную куртку и протягивает мне. Я покорно накидываю ее — знаю, сопротивление бесполезно. Некоторое время мы так и стоим друг напротив друг друга: я — в косухе поверх пальто, он — в одной майке, на голых крепких руках — татуировки змей и прочей мерзости.
Никто не знает его настоящего имени. Говоря о нем, мой приемный отец называет его «Тот Самый». Тогда, в шестнадцать, я нарекла его Роджером — в честь пиратского флага. Сейчас я бы выбрала имя Антонио: было в нем что-то итальянское — свободное, кипящее.
Когда мы познакомились, ему не было и сорока, а выглядел он лет на тридцать. Однажды Роджер приехал забирать меня из универа, и однокурсницы толпились у окон, побаиваясь выйти на улицу. Татуировки, грива черных волос, смуглое обветренное лицо с выразительными чертами. Шрам над бровью, разорванное ухо. Серый цвет его глаз блестел сталью, как и охотничий нож с широким лезвием, который Роджер доставал из кожаных ножен при любом удобном случае: отрезать бирку от моего нового, только что купленного платья, или зарубкой отметить на дверном косяке мой рост. Или вскрыть банку тушенки. Мы могли питаться, чем захотим, но иногда накатывала ностальгия по бродяжничьим временам. Если бы кому-то пришло в голову спросить, кто мой друг, — я бы назвала его, — хотя предан он был, кончено, не мне.
Сейчас, думаю, одноклассницы также толпились бы у окон: за прошедшие одиннадцать лет Роджер почти не изменился, только в деготь его волос влилась седина, и шрамов стало побольше.
Друг, воспитатель, надзиратель. Я получила его в придачу к своей новой жизни. История Золушки меркнет по сравнению с моей. И пусть я нашла не принца, а отца, и жили мы не во дворце, а в доме на две спальни, я чувствовала, что получила куда больше, чем героиня сказки.
— Все так плохо? — спрашиваю у Роджера, кутаясь в его куртку.
Молчит. Значит, я и вправду дров наломала.
— Ну, конечно, плохо, раз ты везешь меня к нему в такое время… — печально вздыхаю — хотя знаю, что на Роджера это не подействует. — Ты же не случайно встретил меня как раз после прощания с Графом?
Роджер не произносит ни слова — и это молчание помогает мне вести диалог лучше любых реплик. Я привыкла к такому роду общения с ним. Никто бы не смог обвинить Роджера в раскрытии секретов — фактически, сейчас он нем как рыба.
Его молчание направляет мои мысли в нужное русло.
— Значит, следил за мной… От дома Графа? Наверняка, еще от моего дома… Ты же знаешь, как я это не люблю!.. Конечно, не имею права! — огрызаюсь я на непроизнесенное вслух обвинение. — Кто же жалуется, когда пойман с поличным?.. Кстати, насколько «с поличным»?
Роджер достает из рюкзака конверт. Я знаю, что там, но до последнего надеюсь ошибиться. Открываю конверт… — и вместо того, чтобы расстроиться, едва сдерживаю улыбку. Мы с Графом отлично смотримся. Да что там! Между нами есть неуловимая общая аура — мы словно внутри ее, как в мыльном пузыре.
В черно-белых тонах Граф выглядит еще притягательнее. Роджер — отличный фотограф. Мне только не повезло с тем, кто у него заказчик.
— Вот и зачем столько бумаги переводить?.. Мог бы просто отцу на комп сбросить…
Располагаю стопку фотографий так, чтобы на них падал свет фонаря.
Вот мы с Графом стоим у старого дома в Маленьком городе, над нами — хоровод листьев. Вот я, улыбаясь, дарю Графу листок… Граф протягивает руку… Прячет листок за пазуху… Вот дарит мне каштан… Ломает замок на двери… Мы входим в дом… Оглядываемся на кухне… Я — крупным планом — склоняюсь над граненым стаканом, рассматривая тончайшие стебли сухих цветов… (Никогда бы не подумала, что в этот момент у меня были почти по-детски изумленные глаза)… Вот Граф подает мне руку, помогая перепрыгнуть через провалы в ступенях… (Как Роджер вообще умудрился это снять? Там же и окна нет. Через щель в стене?..) Вот Граф хватает меня за запястье… Вот я целую его… (Невольно делаю глубокий вдох. Хорошо. Самой-то себе я могу признаться: люблю целоваться с Графом. Это… невозможное… непередаваемое ощущение…) Борьба с Графом… Придорожное кафе… Вокзал… (А вот это очень не понравится отцу… Наверное, также сильно, как и мой поцелуй с Графом).
