вообще воспользоваться всеми прелестями этого места. Курьер привез два больших грунтованных холста, кисти, масляные краски, масло и даже мольберт, установил все в номере и ушел, оставив меня медитировать на очередной белый холст. На этом холсте мысленно рисовалась зеленая лужайка и сплетенные руки крупным планом. Макс застал меня перед белым холстом, сказал: «Красиво получилось», чмокнул меня в макушку. Шутник.
На ужин он повел меня в местный ресторан, где я ему тут же объявила:
— Это ты здорово, конечно, придумал — один номер на двоих, но теперь нужно еще лучше придумать — мне нужен отдельный номер. Справишься?
— Это так необходимо? — спросил Макс, не отрываясь от изучения меню.
— Ты же не думаешь, что я лягу с тобой в одну постель, Рихтер? Знаешь, я прислушалась к твоему совету, и даже действительно попробую здесь отдохнуть, но только не в одном с тобой номере.
Подошел официант, Макс что-то сказал ему на немецком. Я от удивления подняла брови. Я знала, что он свободно говорит только на испанском и английском.
Макс глянул на меня и ответил на незаданный вопрос:
— Подучил на досуге.
Я показала пальцем в меню на то, что выбрала, и официант удалился.
— У тебя еще и досуг был, немецкий подучил, молодец какой.
— Не ёрничай, — сказал Макс и добавил. — Тебе не идет.
— Зато тебе, как оказалось, очень идет быть сволочью, оказалось, что это делает твой образ завершенным, Рихтер.
— А тебе, видимо, по душе пришлась роль стервы, Шувалова? — Макс передразнил меня.
— А то! Лучше быть стервой, чем дурой наивной, которая может в очередной раз довериться планам человека, обманувшего ее, бросившего.
В этот момент подошел официант, принес напитки.
Я смотрела на Макса, тот глядел на меня. Мне казалось, что где-то на пересечении наших взглядов сейчас появится шаровая молния.
Он не мог не замечать ненависти в моих глазах, но Макс потому и был тем человеком, которого я когда-то безмерно любила, что умел смотреть в глубину и не отвлекаться от того, что плещется на поверхности.
А в глубине была невесть с какого дна души всплывшая тоска. Тоска по всему прошедшему. Тоска по тому прошлому счастью, в котором я жила. Тоска по любви, которая, как вдруг стало мне ясно, никуда не делась. Просто я не позволяла ей вылезти из того темного чулана, в который ее запихнула и повесила на дверь пудовый замок. Снова и снова рядом с Максом из меня плескали волны этих чувств. И уже ничто не могло из остановить.
И я смотрела глубже. Я заглядывала под этот лед синих глаз, под которым видела и такую же как у меня тоску, и какую-то тайну, которая мучает Макса. В машине он сказал, что хотел стать тем, кто создаст стабильность мне, чтобы я могла быть нестабильной, творческой. Меня это поразило. И сейчас мы смотрели друг на друга новым взглядом, способным проникнуть еще глубже. Потому что каждый из нас позволил себе правду — быть собой.
— Лора, — начал Макс, — я хочу все исправить.
Меня будто кипятком ошпарило. Я не могла поверить, что он это так просто заявляет. Так ничего мне и не объяснив. Даже не попросив прощения. Ощущение было такое, что он даже виноватым себя не чувствует. И вот — он хочет что-то исправить.
«Да как вообще можно исправить то, что разрушено окончательно и больше не существует», — подумала я, а сама сказала:
— Что исправить, Макс? Ничего исправить нельзя. «Нас» больше нет и никогда не будет.
— Посмотрим, — ответил Макс.
Я уже собиралась запустить что-нибудь в эту самоуверенную рожу. Он сказал это так, словно мои слова вообще ничего не значат. Так сказал, будто все идет по плану, и даже эта моя реакция Максом предусмотрена, просчитана и признана неэффективной.
От вилки или ножа пущенного в лицо Рихтера его уберег, сам того не ведая, официант, который принес и поставил перед нами выбранные блюда.
Я перевела дыхание. В висках стучало, меня потряхивало, невозможно было ни успокоиться, ни собраться с мыслями.
Меня кидало из крайности в крайность. Вот мгновение — его глаза и я готова сдаться. Вот еще мгновение, он что-то говорит, и я готова плюнуть на все: на работу, на квартиру, на свое будущее, только бы никогда его не видеть больше. Только бы не чувствовать то, что сейчас чувствую. Только бы не помнить тот страшный разговор и последующих после него двух мучительных лет.
Когда ужин был окончен, и мы подошли к «нашему» номеру, я вошла сама, но тут же встала в дверях, не пропуская Макса.
— От-дель-ный номер для меня, — проговорила я ему по слогам и хлопнула дверью у него перед лицом.
Он стукнул в дверь.
— Лора… — услышала я за дверью.
— Я все сказала, Макс, — ответила я и проглотила застрявший в горле комок.
Я опустилась на корточки тут же у двери, опершись на нее спиной и закрыла лицо руками. Слезы катились, как я их не пыталась сдержать. Я готова была разреветься в голос.
Все, что я так долго распихивала по закоулкам памяти, все от чего бежала, пряталась сама, пытаясь отвлечь себя бешеным темпом новой жизни без Макса, разом нахлынуло. Он хотел исправить, он хотел все изменить, он был рядом, снова была близость, когда я позволяла ей быть. Но кто бы знал, как мучительно в отношениях недоверие. Как жутко не иметь возможность расслабиться и прислониться к плечу. Ты постоянно настороже, ты постоянно выискиваешь признаки предательства. Как же я устала от качелей, от выбора. Я словно совершила выбор — волей, умом, но все во мне совершило иной выбор. Бред.
Я чувствовала себя чуть ли не так же, как в тот злополучный день. Тогда я вот так же сидела на корточках, закрыв лицо руками только у двери в кабинет Макса.
Я просидела так довольно-таки долго. Не в силах ни подняться, ни двинуться с места. Пока снова не услышала стук в дверь. Это мог быть только Макс, и потому я спросила:
— Нашел номер?
— Нет, — ответил он.
— Тогда проваливай! Езжай в другой отель. Мне все равно куда, только подальше отсюда. Ты сказал, чтобы я отдохнула.
— Открой на секунду.
— Зачем?
— Надо.
— Кому?
— Лора, на секунду открой.
— Отвали, Рихтер!
— Я выбью дверь!
— Плевать!
— Отойди от двери, реально выбью!
— Полицию вызовут. Не боишься немецкую полицию? Хотя да, чего тебе бояться, ты же Рихтер, твою мать! Слушай, Рихтер, а что твой дедушка делал в сорок первом?
— Лора, не смешно! Я здесь
