Энтони воспитывали в преклонении перед родителем, и он действительно боготворил отца. Хотел стать таким же или, по крайней мере, обрести тот же ореол славы, которым наделяли отца семейные предания. Вот только к Гарварду подступиться не удавалось, пока — оп-ля! — на пути не возникла я, гарвардская выпускница, с плеядой умных, талантливых, веселых однокашников — самая подходящая кандидатура, чтобы исправить промашку в виде первого брака. Ему оставалось только проглотить меня живьем. Не такой уж ошибкой был его первый брак — он прибавил Энтони славы и подарил дочь. За мной таких достижений не числится.
А я? Тоже из спивающейся семьи, но обитающей чуть дальше по побережью, в Балтиморе. Тоже незаурядная, тоже талантливая, однако рядом с показной яркостью уживаются, к моему несчастью, скептический настрой и склонность к замкнутости. В юности я стремилась на сцену, часами инсценировала «Оклахому», «Карусель» и все остальные мюзиклы из родительской коллекции, хотя петь не умела. Стала актрисой, завоевала успех, но внимания публики стеснялась и в общительную актерскую тусовку не влилась — всему виной, разумеется, замкнутость. Благодаря которой, я к тому времени получила ученую степень по английской литературе. И эти две непонятно как уживающиеся личности обе влюбились в блестящего, доброго, остроумного, саморазрушительного гения, необыкновенно самобытного писателя, еще одну гарвардскую звезду, который, написав один прогремевший роман, умер в тридцать три от несчастного случая в походе.
Мы с Энтони встретились на вечеринке в Нью-Йорке, когда Нильс еще был жив, но на эту писательско-актерскую тусовку с разнокалиберными знаменитостями не пришел. Энтони, то ли подшофе, то ли под кайфом, пустился со мной заигрывать. Хотел увести меня с вечеринки, я отказалась. Однако была польщена и, как все прочие, очарована.
Потом мы встретились снова на Лонг-Айленде, в Хэмптонах, уже после несчастного случая с Нильсом и расставания Энтони с Натали. Нам обоим было худо, поэтому мы кинулись друг другу в объятия. Потом поехали в его коттедж, зажгли друидский огонь, священное пламя в ознаменование начала новой жизни. Ночь мы провели вместе, а за ней и все последующие. Нам обоим казалось, как всегда бывает при первом приступе страсти и любви, что мы созданы друг для друга, что мы обретаем друг в друге спасение. Через полгода мы поженились, и я растворилась в муже.
Дороги, дорога, дороги. Город за городом, чемоданы, паспорта, поезда, самолеты, автобусы, лимузины, отели, концертные площадки, скандирующие толпы зрителей. У нас не было настоящего дома, если не считать моей нью-йоркской квартирки. Да и зачем, если есть совершенство гостиничных номеров, дарящих заколдованное уединение. Мы купались в экзотике и блаженстве, паря над обыденностью. Ничто было не властно над нами.
Кроме времени. Вскоре мы почувствовали прикосновение его леденящей длани. Эйфория рано или поздно теряет накал, но как-то надеешься, что она сменится дружбой. Опять это слово. Энтони исполнилось сорок два, он помешался на своей внешности. Принялся истязать себя тренировками, бросил пить, есть, развлекаться. Переродился. Отдалился. Я все чаще и чаще оставалась одна, и дома, и в поездках, а он тешил свою новую страсть. Меня терзало одиночество и унизительное ощущение, что жизнь проходит впустую. Натали неотступно преследовала нас по всему миру телефонными звонками, ругаясь на Энтони за то, что он совсем забросил Лидди. То есть на самом деле ее саму, Натали. Я мрачнела, чувствуя себя такой же заброшенной, и постепенно убедилась, что делиться своими переживаниями с Энтони бесполезно, на нем и так слишком много висит. Так прошло пять лет. Пытаясь поговорить о наших отношениях, спасти, как принято говорить, наш брак, я чувствовала себя побирушкой. Или фанаткой. Кем-то, от кого отмахиваются.
Не знаю, сколько я пролежала на кровати. Успела заказать бутылку белого вина в номер и раздеться. Сквозь ставни сочился узкими полосками сумеречный свет. Но внизу, на улице, прямо под моей кельей, кто-то играл на аккордеоне! Мелодия плыла над водой. Как все-таки живописна Венеция!
Толкнув створки, я приоткрыла окно еще на полдюйма, но дальше ставни не пускали, и я ничего не разглядела. Какой все-таки восторг — серенада! Что же это за песня? Такая знакомая… И тут я вдруг вспомнила. Невидимый менестрель под окном тешил мой слух западающими в сердце переливами «Perfidia»[3], которую так любил исполнять Хавьер Кугат, чьи пластинки я заигрывала в детстве до дыр. Такая пронзительная, такая печальная… «О тебе стонет моя душа, perfidia, стонет моя душа, perfidia, вероломство победило, прощай!» Лет в семь-восемь я исполняла эту песню, вкладывая в нее весь пыл своей души. Нет, это чья-то шутка, это невозможно. Розыгрыш в духе Нильса с его абсолютным чувством абсурда. Неужели это он там за окном перебирает клавиши небесного аккордеона?
Засмеявшись, я села на жесткой узкой постели. Вот что значит оставаться в буквальном смысле в темноте и неведении. И тут меня захлестнуло — весь этот непонятный день, моя непонятная жизнь, вино, песня, все вместе, непонятная полутемная комнатушка, — и я разразилась отчаянным плачем, как перепуганная девчонка.
Полосы света поменяли направление. Меня против воли потащило на поверхность, и тайны глубин отступили перед грубым вторжением яви, заставившей тело и мысли осознать, что я лежу на узкой кровати в непонятной темной каморке. Недосмотренный сон улетучился, ускользая от пристального взгляда, точно рыба, уходящая на глубину. Мне всегда жаль недосмотренного сна. Его тающие клочья еще тут, рядом, но я уже выброшена из обволакивающего уюта и как будто осиротела. Меня выкидывает в обездоленный мир. Что же там такого утешительного, в этом ином пространстве?
Я не привыкла полагаться на действительность. Она кажется мне выхолощенной по сравнению с изобилием, которое дарит подсознание. Конечно, дневные заботы смягчают утрату, а несчастное эго остается один на один со своими злоключениями. Выбрасываешь из головы и маршируешь дальше под грузом планов и обязательств. А я из тех, кто только и ждет, чтобы забыться сном. Лечь, закрыть глаза — непреодолимое эротическое желание. Счастье еще, что от опиатов, которые я попробовала с Энтони, мне делается плохо.
Комната, маленькая темная каморка в Венеции. Пришлось заново проводить рекогносцировку, перебрав в уме цепь событий, которая привела меня сюда: Энтони, поезд, пустынная платформа, катер, «Гритти», песня. Песня. Слезы. Вино натощак. Потом забылась рваным, но долгим сном. Насколько долгим? На часах половина восьмого. Неужели я проспала двенадцать часов? Такое ощущение, будто таблеток наглоталась.
