То же самое можно сказать о постоянных спорах относительно плюсов и минусов коммунизма, которые мать вела с ее братом Маттиа всякий раз, когда тот приезжал к ним, что, впрочем, случалось не так уж часто. Каким-то образом в сознании Валентины идеологические воззрения ее родителей превратились в причину ухода отца, покинувшего их много лет назад. Валентине не нравятся идеалисты – люди, пренебрегающие собственными семьями ради всеобщего блага. Но Тео, похоже, более прагматичен (еще бы, при его-то воспитании!). И все же, когда он заводит обычную песню о мире и необходимости перемен, это выводит ее из себя. Неужели он не замечает, как напрягается ее лицо, как губы сжимаются в тонкую упрямую линию, как стискиваются челюсти, когда он требует от нее высказать свое мнение? И не случайно на следующий день Тео обычно объявляет, что уезжает по делам, наверное, он чувствует: ей нужно побыть одной.
Валентина привыкла к одиночеству. Она росла как единственный ребенок в семье, потому что, когда родилась, Маттиа было уже тринадцать и он учился в школе. Отец рано оставил семью, поэтому у нее не сохранилось воспоминаний о нем. Маттиа тоже уверяет, что не знает, где он. Так что ее растила мать, которая с самого раннего возраста учила Валентину быть самостоятельной. Еще совсем маленькой мать брала Валентину с собой на фотосъемки, и за долгие часы ожидания девочка превратилась в заядлого книгочея[1].
Когда Валентине исполнилось тринадцать, мать оставила ее в Милане, заявив, что не желает прерывать учебу дочери, но Валентина подозревала: на самом деле она просто не хотела, чтобы дочь-подросток испортила ее имидж. Все мужчины любили Тину Росселли. В мире моды и гламура она была настоящей звездой. К своей чести, Тина никогда не скрывала возраст, однако тщеславие не позволяло ей появляться на людях в обществе ослепительно молодой версии себя самой. И потому Валентина в полном одиночестве проводила дома недели, если не считать вечно мрачного кота Тэша.
Однажды в пятницу после школы она привела к себе Гэби, и ей до сих пор помнится, как ошарашенно разинула рот подруга, сообразив, что Валентина всю неделю жила одна. В школе она предпочитала об этом не распространяться.
– Но кто-то должен за тобой присматривать? – с жалостью в голосе, округлив глаза, сказала Гэби.
– Мне не нужно, чтобы за мной присматривали, – надменно ответила Валентина.
– Ты что, совсем сама все делаешь? – поразилась Гэби. – А одежда?
Валентина не могла не заметить, как подруга обвела взглядом ее мятую форменную юбку и такую же блузку. Наставницы всегда ругали Валентину за неопрятность, о чем она, правда, ни разу не говорила матери, которая ужасно гордилась своей внешностью и, уезжая, строго наказывала дочери следить за внешним видом.
– Мне все равно, как я выгляжу, – равнодушно ответила Валентина. – Это же всего лишь школа.
Гэби неуверенно повесила ранец на спинку кухонного стула. Стол был заставлен немытыми чашками вперемешку с липкими тарелками.
– Ты сама готовишь? – спросила она у Валентины.
– Ага. – Валентина скользящей походкой подошла к холодильнику, чувствуя себя очень взрослой. – Есть хочешь?
– Всегда! – Гэби усмехнулась. – Слушай, а давай есть все, что нам запрещают. Пока ты будешь готовить, я смотаюсь в булочную.
Валентина повисла на дверце холодильника и заглянула внутрь. Банка песто, головка пармезана, упаковка ригатони. Всё. Гэби подошла к холодильнику. Увидев его жалкое содержимое, она положила руку на талию подруги.
– Это что, всё? – в ужасе прошептала она.
Валентина была не в состоянии ответить. Она смотрела в холодильник глазами подруги, и ей было невыносимо стыдно за мать.
– Мама с едой не очень…
Гэби прижала ее к себе.
– Я могу приготовить тебе что-нибудь вкусненькое. Меня мама научила.
Валентина закусила губу. Она любила Гэби, но иногда немного завидовала ей. Мать Гэби была живым образчиком традиционной итальянской мамаши: толстая, любвеобильная, она постоянно хотела накормить всех вокруг. Именно поэтому, жаловалась Гэби, она и была в два раза крупнее Валентины. Но, надо сказать, Валентина восторгалась округлыми формами подруги. Сама она до сих пор была высокой и узкой, без намека на бедра или грудь. К тому же мать никогда не учила ее готовить.
– Ладно, я схожу в булочную, куплю нам пирожных, – предложила Валентина.
– Только выбери так, чтобы каждой по четыре разных! – крикнула Гэби вдогонку Валентине, которая уже вышла за дверь.
Гэби не только приготовила для нее еду, целое блюдо роскошных песто и ригатони с густым томатным соусом (и как только она нашла ингредиенты, ведь в кухонных шкафах все вверх дном?), но к тому времени, когда Валентина вернулась с пирожными, успела подмести пол в кухне, перемыть посуду и вытереть стол. Заботливость подруги наполнила Валентину благоговейным чувством: она знала, что сама не стала бы этого делать для Гэби.
– А ты не скучаешь здесь одна? – спросила Гэби, прикончив соус и жадно облизывая ложку.
– Нет, – ответила Валентина, откидываясь на спинку стула с непривычным ощущением сытости. – Мне нравится быть одной. Хотя я не против, чтобы ты работала у меня кухаркой.
Любовь к одиночеству не покинула ее с годами, поэтому до роковых слов Джины Валентина даже с некоторым нетерпением ждала коротких отъездов Тео. Он покидал ее на два, самое большее, три дня. Этого времени ей хватало, чтобы насладиться одиночеством, соскучиться, и при том она не успевала начать беспокоиться, где он или чем занимается. Он никогда ничего не объяснял – это означало, что, по его мнению, они выше чувства собственничества, в котором нередко увязают другие пары. Они действительно в первую очередь соседи и лишь потом – любовники. Он ни разу не спросил, чем она занималась, пока его не было.
Валентина встает с кровати, отдергивает занавески и приоткрывает стеклянную дверь. Ее остужает осенний ветер, но, хотя по коже от холода ползут мурашки, ей нравится оставаться обнаженной. Она закрывает глаза, ощущая, как ветер, словно нежная рука любовника, гладит ее тело, ото лба спускается на щеки и шею, потом на грудь. Она чувствует, как твердеют соски от того, что в комнате падает температура, и ветер лижет ее между ног. Она слышит непрекращающийся шум дорог, пульсацию городского сердца и в то же время замечает, каким покоем наполнен Милан. Она рисует в воображении разрозненные образы умиротворения и безмятежности: голубь, летящий между колокольнями базилики Святого Амвросия, лодка, плывущая по течению канала Навильо, пустые качели в парке Семпионе, покачивающиеся на ветру. Она чувствует запах сухих листьев, представляет, как они, кружась, опадают с деревьев на Виа Де Амичис. Ей нравится это время года в Милане. Город наконец остыл после тяжелой, влажной летней жары. Август здесь может быть настоящим кошмаром, когда температура под сорок, а небо словно налито свинцом. Все пытаются выбраться из города. В этом году они с Тео на три недели укатили в Сардинию. Там так же жарко, но морские бризы делают жару не столь гнетущей.
