Может, Нелька отчасти и права. У половины одноклассников родители вообще развелись. Но мои не такие. Отец с матери вечно пылинки сдувал. Если сам не на смене, поджидал её с работы у школы, хотя до нашего дома идти пять минут черепашьим шагом. За ужином всегда расспрашивал: как класс, как уроки, как ученики, не расстраивают ли её. Мать у меня ведет инглиш в начальных классах.
Пока она пишет планы или проверяет тетради, отец не включает телевизор, даже если там показывают футбол, и по квартире ходит чуть не на цыпочках. А уж если она приляжет вздремнуть, то жизнь в нашем доме вообще останавливается. Да они не ссорились никогда, сколько я себя помню!
И тут такое… Раньше, если б мать заплакала, у отца инфаркт миокарда, наверное, случился бы, а сегодня утром он просто сидел и молчал на кухне с каменным лицом. И даже не смотрел на мать, на её зареванное лицо, на красные опухшие глаза. По-моему, он так и ушёл на работу, не притронувшись к еде, не сказав ни слова.
Я потом пыталась у матери разузнать, но без толку. И позже, когда наши позвали на водохранилище, она отпустила меня без единого вопроса. А обычно – ну просто шагу ступить невозможно, даже из дома не выйдешь, пока она не выспросит подробно: куда иду, с кем, насколько, кому звонить, где искать и всё такое.
Вообще-то меня всегда бесили эти её вечные причитания и квохтанья, эта чрезмерная опека и постоянный контроль, но сегодня аж как-то не по себе стало. Как будто мать подменили. Наверное, в тот момент я и поняла – в нашей семье беда. Ну или что-то очень-очень плохое.
И главное, что делать – непонятно. Отец ушёл, мать замкнулась наглухо и молчит, слова из неё не вытянешь.
– Неохота завтра на линейку, да? – ласково спросила Нелька у Пашки Широкова – он ей с девятого класса нравился. Она всё хотела с ним замутить, вечно пыталась завязать разговор, звала куда-нибудь, но Пашка тормозил. И даже сейчас ответили все, кроме него.
– Угу, капец как неохота.
– Да вообще. Чё там делать? На этом утреннике.
– Ну как чё? Гусева слушать. Он там, поди, уже заготовил спич и отрепетировал. Завтра двинет, коротенько, часа на три…
Парни вместе с Нелькой хохотнули. Гусев – это наш директор, и он правда любит выступать подолгу.
– Да лааан, последняя линейка, можно и сходить, чё.
– А ты, Даш, пойдешь? – вдруг спросил меня Широков.
– Конечно, – отозвалась я без особого энтузиазма. – Куда я денусь?
Когда Широков заговаривает со мной при Нельке, мне всегда становится неловко. Она хоть и не подает виду, но, мне кажется, ей это неприятно. Вот и сейчас она сразу же слишком громко и нарочито засмеялась, когда кто-то из парней добавил:
– С подводной лодки.
От реки повеяло холодом, и я зябко поежилась. И тут же Мясников сдернул с себя олимпийку и накинул мне на плечи.
– Спасибо, – пробормотала я, подавив порыв немедленно её снять и вернуть хозяину. Как бы Мясников меня ни допекал, унижать его при одноклассниках не хотелось. Они и так над ним все время за глаза посмеиваются. Да и в глаза не стесняются.
Нелька повернулась ко мне. В темноте едва угадывались её черты, но я и так знала, что она многозначительно улыбнулась, мол, видишь, какой Денис хороший, какой заботливый.
Разошлись по домам мы в начале двенадцатого. До центрального перекрестка брели все вместе, но затем все сворачивали направо, в частный сектор, а нам с Нелькой надо было налево, к кирпичным двухэтажкам. Мы с ней жили в соседних домах. Однако она вдруг заявила, что пойдет сегодня к бабушке и останется у неё. Наверняка из-за Широкова, потому что бабку свою Нелька на дух не выносила.
Я, конечно, и одна могла добежать до наших домов, не в первый раз, дорогу уже наизусть знаю. И темноты не боюсь. Да и кого бояться в Зареченске? Просто не понравилось мне, что она вот так меня как бы бросила. Вместе же пошли гулять. Но затем она отмочила ещё похлеще:
– Прости, Дашуль, – елейным голосом заворковала Нелька, почувствовав, что я сержусь. – Сразу не сказала, что я потом к бабке. Просто из головы напрочь вылетело. Но тебя вон Дэн проводит. Да, Дэн? Проводишь Дашу?
– Я и одна дойду, – поспешно выпалила я, но Мясников уже пристроился рядом.
Большую часть пути мы шли в полном молчании, тяжелом и неуютном. Мысленно я крыла Нельку распоследними словами. Удружила, ничего не скажешь. И ведь знает же, что я Мясникова на дух не выношу, что избегаю его всячески – и так мне подгадила. Не ожидала я от неё такой подставы.
Мы пересекли железнодорожные пути. Мясников подал мне руку, но я, проигнорировав его жест, сбежала с насыпи сама и прибавила шагу, хотя мы и так шли в темпе. Может, со стороны я и веду себя с ним как стерва, так, во всяком случае, Нелька не раз заявляла, но, как по мне, лучше сразу пресекать все поползновения на корню, чем щадить, бояться обидеть и давать напрасные надежды. Если затянешь – в итоге всем хуже будет. А так – обрубил в зародыше и никаких иллюзий. Хотя с Мясниковым это не очень-то работает.
Я уже видела сквозь ветки тополей желтые окна своего дома, когда из кустов акации выскочила собака и с лаем кинулась на нас. Так внезапно, что я взвизгнула и схватила Мясникова за локоть. На инстинктах, разумеется. Почти сразу опомнилась и отцепилась, но, на всякий случай, держалась рядом, пока он отгонял собаку.
– А ну пошла! – цыкнул Денис, затем резко наклонился, притворившись, что подбирает с земли камень.
Собака отскочила, а вскоре и вовсе убежала. И тут он, совершенно неожиданно, приобнял меня за плечи, пробормотав: «Всё, всё». Я тихо охнула от такой наглости – Мясников прежде таких вольностей себе не позволял. И только вознамерилась отбросить его руку и разъяснить ему, что нечего меня лапать, как он вдруг притиснул меня к себе и обнял крепко. Я дернулась, попыталась оттолкнуть его, но не тут-то было.
– Дэн! Ты совсем сдурел? Отпусти меня! – верещала я, стараясь вывернуться. – Руки убери, сказала!
Но Мясников, похоже, и правда сошел с ума. Вместо того, чтобы разжать объятья, он стиснул меня так, что, казалось, кости хрустнули. А потом… потом начал меня целовать. Неумело, торопливо, неприятно. Даже противно. Елозил мокрым ртом по моим губам. Бестолково и настырно тыкался языком, но я сжала и зубы, и губы так, что у меня челюсти заныли от напряжения. При этом неустанно колотила его по спине и бокам, пока до меня не дошло, что ему мои трепыхания как мертвому припарки. Тогда на миг затихла и расслабилась, а в следующую секунду впилась зубами ему в губу. Мясников взвыл и наконец выпустил меня. Я, недолго думая, рванула бегом в сторону нашей двухэтажки. Впрочем, Мясников за мной не гнался, но я все равно не могла остановиться, пока не добежала до подъезда. Только тогда смогла перевести дух. Во рту до сих пор стоял металлический привкус крови, хоть я и сто раз сплюнула. Противно, гадко, мерзко!
Дома стояла гробовая тишина, зато свет горел везде, где можно.
– Мам! Я дома, – крикнула я из прихожей, но она не отозвалась...
3.
Я скинула кеды и только тут увидела, что на мне олимпийка Мясникова. Её я сдернула так, словно она на мне горела. Потом устремилась в ванную, вымыла лицо, почистила зубы. И всё равно гадкое ощущение осталось на коже, на губах. Фу. Казалось, в жизни больше не смогу ни с кем поцеловаться. А Нельке, решила я, завтра всё это припомню.
Маму я нашла в большой комнате, которая одновременно была и родительской спальней. Вторая комната – маленькая – моя территория. Туда без разрешения входить никому нельзя. Правда, мать нередко вероломно нарушала мои личные границы. Пока меня нет дома, могла обшарить все шкафы и полки, перерыть вещи, влезть в мой компьютер, почитать переписку. Пока я мылась в душе – обхлопать карманы, перетряхнуть сумку, проверить телефон.
Сколько из-за этого мы с ней ссорились! А всё равно она регулярно устраивает шмон. У неё бзик на тему, как бы чего не случилось.
Когда я встречалась с Валеркой Князевым, она буквально изводила брюзжанием: «Им всем только одно нужно – залезть под юбку. Говорит, что любит? Вранье! Они что угодно скажут, лишь бы своего добиться. Он тебя поматросит и бросит…»
