конец? И что маленький мальчик, сын, остается один? Было ли у нее время подумать о его судьбе? Наверняка. Вряд ли она тогда могла думать о чем-то еще. Сашка не особо верит в ангелов-хранителей и прочую околорелигиозную мифологию. Но сказочное везение Всеволода Алексеевича, которое помогало ему выигрывать конкурсы, получать самые шлягерные песни, раз за разом вытягивать счастливые билеты прямо из-под носа коллег, порой куда более одаренных природой, иначе чем ангелом-хранителем объяснить трудно. И если таковой существовал, у него точно были глаза его мамы.
Допил облепиховый чай, Сашка забирает стакан. Поднимается, собираясь идти.
– Посиди еще.
Спокойно говорит. Знает, что ему не откажут и не нужно выдумывать причины. Она останется просто потому, что он так хочет, объяснять не обязательно.
Какое-то время сидят молча. Наконец Сашка вспоминает неписаное правило хорошего тона: в любой неловкой паузе говорить о погоде. Хотя их пауза совсем не неловкая, вместе им и молчать хорошо.
– На улице настоящая весна, Всеволод Алексеевич. Тепло. Завтра прогуляемся?
Кивает.
– А какое число?
– Пятнадцатое.
– Уже? Скоро майские. В майские всегда было столько работы.
Сашка прикусывает губу. Она до сих пор не знает, как реагировать на разговоры о сцене. Сначала обрывала, хотя перебить его – немыслимо. Но старалась отвлечь, сменить тему. Чтобы не грустил еще больше, не вспоминал, не сравнивал себя сегодняшнего и того, экранного, Туманова в костюме с бабочкой. Но он так часто и упорно возвращался к этим воспоминаниям. Именно они позволяли отвлечься, когда он скверно себя чувствовал. Он хотел говорить о сцене. И Сашка сдалась.
– А я никогда их не любила. Первые майские. День Победы – да, особенно в нулевые. А Первомай – ну что это за праздник?
– Славный праздник Первомай, я нассу, а ты поймай, – ехидно комментирует Всеволод Алексеевич.
Сашка чуть стакан не роняет от неожиданности. Никак она не привыкнет к настоящему Туманову. Настоящий – тот еще лицедей. Это на сцене он всегда был правильным. Правильный костюм, правильные слова, правильный репертуар и очень ограниченный набор жестов, эмоций, красок. У настоящего палитра куда богаче. Он и трогательный, цепляющийся за ее руку в темноте, и нежный, заснувший с улыбкой, и невыносимый, изводящий стариковскими капризами, и ехидный, выдающий что-то совершенно мальчишеское. Порой его шутки в диванной плоскости или откровенно детские подколы родом, как потом выяснялось, из артистической среды, вводят Сашку в ступор. Нет, она и сама не нежная ромашка, а детство в мытищенских дворах, да в девяностые, на ее врожденной интеллигентности оставило свой отпечаток. Но от него Сашка до сих пор подсознательно ждет сценического пафоса, а никак не дворовых прибауток.
– Так чем тебе Первомай не угодил? – невозмутимо продолжает он.
– Я его не понимала. Что празднуем, почему? В моем детстве уже ведь не было демонстраций. И вообще какого-то обоснования этой даты. Просто четыре выходных подряд, когда все уезжают на «маевки». То есть на дачи, бухать и жарить шашлыки. Чаще просто бухать. Одна радость, что на майские всегда какие-нибудь хорошие концерты повторяли. Помню, ваш юбилейный, пятидесятилетие, поставили на четвертое мая. Повтор, конечно, но у меня не было записи. И я так надеялась, что запишу. А в моей идиотской школе вечно сокращали праздничные дни. Мы и в каникулы отдыхали меньше, чем все нормальные дети. И я боялась, что как раз четвертое объявят учебным днем. Класснуха пришла, зачитывает выходные дни. И когда назвала четвертое, я громче всех от радости орала. Она на меня даже покосилась. Решила, что я главный лодырь. В общем, я готовилась, заранее чистую кассету припасла, записывать. А четвертого утром родители объявляют, что мы всей семьей едем за город, в лес. Грибы собирать. На черта мне те грибы? Как я просила оставить меня дома! Но папа уперся, мол, семейный выезд. Первый раз за год вспомнил, что с семьей надо время проводить, поди ж ты. И концерт я пропустила. Так расстроилась. Мелкая же совсем была. Потом, через пару лет, мне уже никто указывать не мог.
Всеволод Алексеевич качает головой. Ему интересно слушать ее рассказы, в которых он главный персонаж. Но странно. Чаще всего он ее не понимает. Но очень старается понять.
– А что, так важно было записать? Ты же уже видела тот концерт, когда его первый раз показывали.
– Конечно важно! Во-первых, для истории. Тогда еще речь не шла ни об интернете, ни о каких-то оцифровках. Но я уже понимала, что все ваши записи надо сохранять, что это будущий архив. Мне невероятно нравилось с ним возиться: подписывать кассеты, составлять каталоги. И то же самое со всеми публикациями о вас в газетах, журналах. Подшивала, подклеивала, в папки собирала.
– Маленький архивариус, – хмыкает Туманов. – Надо же… А мне всегда плевать было. Я ничего не собирал. Даже пластинки свои куда-то все подевал. А во-вторых?
– А во-вторых, я пересматривала записи. По много раз, особенно юбилейные концерты. И с большим удовольствием.
– Нашла что пересматривать. Пятидесятилетие, говоришь? Черный костюм с белыми треугольными вставками, да? Люстры вместо декораций?
Сашка кивает. Странные у него ориентиры. Должен был бы программу вспомнить, репертуар. А ему запомнились пиджак и люстры. Оригинально.
– Саш, я же был пьян в хламину. Мы с утра праздновать начали. Эти так называемые мои друзья еще на генеральном прогоне заныли, мол, не идет на сухую, что за праздник без коньяка и так далее. А коньяка у нас хоть залейся: главный спонсор концерта – коньячный завод. Тогда на рестораны ни у кого денег не было, столы накрывали прямо за кулисами. Ну и мы по маленькой, по маленькой. Им-то ничего, они закусывают. А я мало того что на нервах, так еще и наедаться не могу, мне же петь весь вечер. И к началу концерта уже на бровях. Неужели ты не заметила?
– Всеволод Алексеевич, мне было двенадцать лет. Хотя ладно, на пьяных мужиков я к тому времени насмотрелась достаточно. Но вы сильно от них отличались, поверьте. У меня тот концерт до сих пор один из любимых. Вы там такой… неформальный. Рубашка полурасстегнута, грудь расхристана, глаза блестят. В общем, я сочла это все за творческий кураж. Потом закрались подозрения, конечно. Спустя лет десять. Но спустя лет десять мне уже все равно было, что и как вы на сцене делаете. Главное, что вы на нее выходите.
Смотрит на нее со странной смесью удивления и восхищения. Не одобряет, конечно. Он всю эту фанатскую историю в принципе не одобряет. Но ему интересно.
– Можно мне еще чаю? Только
