— Раздевайся.
— Что?
— Не хочу, чтобы ты испачкала мой новый кожаный салон.
— Ты вообще нормальный?! — У меня зуб на зуб не попадает то ли от холода, то ли от возмущения.
— Я обычно не повторяю дважды, но сделаю скидку на твое состояние и со всем участием к твоему положению, сделаю исключение. — Мужчина становится напротив, подается вперед, слегка вторгаясь в мое личное пространство, но ощущается это так, будто в ответ на еще одно непослушание, он просто меня проглотит. — Ты грязная. От тебя воняет. А у меня выписанный из Италии эксклюзивный бежевый кожаный салон. Очень дорогой. Слишком новый, чтобы я хотел от него избавиться таким варварским способом. Поэтому, если ты готова к нашему дальнейшему сотрудничеству и хочешь иметь меня в качестве… ммм… покровителя, то тебе придется научиться беспрекословно мне подчиняться. Учиться нет времени, начинать придется прямо сейчас. Прости, что не могу дать фору, но если это тебя утешит — я никому не иду на уступки и принципиально не играю в поддавки: слабакам это не поможет, сильных унизит.
Теперь я уже могу хорошо рассмотреть его лицо. И он оказывается немного моложе, чем мне показалось в самом начале. Лет двадцать пять — самый потолок. Черты лицо, которые трудно назвать привлекательными в прямом смысле этого слова, потому что они настолько заостренные и резкие, что страшно резаться даже простым взглядом. Короткий «ёжик» выбеленных, как нарочно волос, маленькая родинка над правой бровью, шрам поперек переносицы — небольшой, но непроизвольно притягивающий внимание. И глаза. Стеклянно-серые, холодные, жесткие. Точно такие же, как его тонкие, немного бесформенные губы.
А еще он довольно бледный, хотя вряд ли такой человек не может себе позволить круглый год носить натуральный средиземноморский загар.
Я не задержала бы на нем взгляд, если бы случайно встретила на улице, но однажды посмотрев — от него невозможно дистанцироваться, и будет хотеться смотреть снова, и снова, и еще, и опять. Не красивый (в привычном смысле слова) магнит.
Только когда мои ноги снова внезапно окунаются в холод, я замечаю, что все это время непроизвольно пятилась назад, и мои ноги снова по щиколотку в воде. Только сейчас она ощущается настолько ледяной, что идея искупаться и снять жар, которая еще полчаса назад казалась мне вполне здравой, теперь смахивает на внезапный приступ безумия.
Его телефон снова настойчиво трезвонит, и пока незнакомец перефокусирует внимание на звонок, я, согнувшись чуть не вдвое, выбираюсь обратно на берег. Подальше, так, чтобы до меня не долетали даже колючие брызги.
Мысль о том, чтобы раздетой сесть в машину в совершенно незнакомому мужчине уже не кажется такой безумной. В конце концов — разве мне есть что терять? У меня теперь даже документов нет, хотя плавающие в воде жалкие крохи моей жизни — последнее, о чем я стала бы горевать. Оказалось, что даже самых принципиальных легко сломать голодом и лишениями.
Пока мой собеседник отходит, сдержано, но не менее зловеще отчитывая кого-то на том конце связи, я медленно стаскиваю с себя сначала штаны и носки, потом — промокшую насквозь толстовку. Делать эту окоченевшими руками, когда зуб на зуб не попадает — то еще испытание, так что к тому времени, как я заканчиваю, незнакомец как раз заканчивает и окидывает меня взглядом. Я ожидаю хоть какого-то одобрения, но он только еще больше хмурится.
— Я имел ввиду — полностью.
— Ты точно псих.
— Поверь, — он еще раз, для большей убедительности, как будто сканирует меня с ног до головы, и выражение его лица становится подчеркнуто брезгливым, — последнее, что я бы захотел делать с этим телом — так это его насиловать.
Я кое-как прикрываю себя руками, но хотя бы не краснею. За последние недели я наслушалась о себе много горькой правды, в особенности — о своих «жирных» формах. Заодно узнала, каким многогранным может быть человеческое лицемерие: пока я была дочерью «самого Александра Гарина», меня называли миленькой, славной, «кровь с молоком» и как угодно, как будто мой сорок восьмой размер при росте метр шестьдесят — это абсолютная норма. А потом, когда я стала дочерью «того самого коррупционера Гарина», то резко превратилась в «жирную корову», «сало», «уродливую жабу» и массу других нелицеприятных эпитетов, которые сначала стояли комом в горле, а потом я научилась проглатывать и это, точно так же, как приспособилась питаться подобранными на скамейках в парке сухариками и чипсами.
— Я… не могу… раздеться… совсем. — Голос до противного дрожит, но это от холода, а не для драматического эффекта.
Но мой странный новый знакомый, похоже, думает, иначе.
— Как хочешь.
Он дергает плечом — о чем бы ни был тот телефонный разговор, после него его хорошее настроение улетучилось. Мне остается только стоять полуголой и продрогшей на песке, пока он быстро возвращается к машине и садится на заднее сиденье.
— У тебя есть еще одна минута моего времени! — слышу его приглушенный голос из салона.
Моя красивая и беззаботная жизнь любимой папиной дочки, превратилась в кошмар из книг Стивена Кинга, но я по-прежнему за нее цепляюсь. Что может быть еще хуже уже случившегося? Последний раз я принимала душ… боже, неделю назад, когда меня на одну ночь приютила Марина — моя университетская приятельница, но уже утром ее мать демонстративно громко высказала ей, что они и так ютятся впятером в двушке, и зарплаты отца не хватит, чтобы прокормить еще один рот. Я была очень благодарна Марине даже за попытку помочь — кроме нее, все остальные от меня просто отвернулись, блокировали мой номер или говорили такие ужасные вещи, после которых я точно не стала бы обращаться за помощью даже если бы от этого зависела моя жизнь. Поэтому, чтобы не ставить подругу в неловкое положение, потихоньку выбралась в коридор и ушла по-английски, не прощаясь.
Последнюю неделю я ночую или на вокзале, или на скамейке около подъездов, где всю ночь горит фонарь, наивно веря, что крохотный островок света меня защитит.
Я забыла, когда ела горячую еду.
Я упала на такое дно, что, когда оглянулась на масштаб катастрофы — не придумала ничего лучше, чем прийти сюда.
Если судьба приготовила для меня еще одну порцию «хуже», то мне уже плевать.
Конкретно в эту минуту мне нужно просто тепло автомобильного салона. И рука помощи этого ненормального, раз уж он обещал меня накормить.
— Рад, что в тебе победило благоразумие, — совершенно спокойно, без намека на издевку, говорит мужчина, когда я, избавившись от остатков одежды, быстро забираюсь на заднее сиденье.
Он тут же вручает мне большой теплый плед, от которого вкусно пахнет лесом и самую капельку — натуральной шерстью. Я неуклюже заворачиваюсь в него как гусеница, до самого кончика носа, и следующих несколько минут, пока машина выезжает с пляжа, наслаждаюсь медленно возвращающимся в мои кости теплом.
Это безрассудно, но мне вообще все равно, куда мы в эту минуту едем.
Но первую остановку его водитель делает около неприметного маленького ресторана, который хорошо мне знаком — Сергей пару раз приводил меня сюда, пока однажды мы не натолкнулись на кого-то из его знакомых, и место, где мы могли тайком встречаться, не превратилось в табу. В последние месяцы до того, как все рухнуло, мы виделись только у меня дома, но тогда мне казалось это нормальным и правильным. Даже невзирая на недовольство матери. Она была единственной из нас троих, кому Сергей не понравился с самого начала.
— Приятного аппетита, — говорит мужчина, протягивая мне картонную коробку, которую его водитель только что забрал из ресторана.
Внутри порезанный стейк, овощи с гриля, несколько ломтиков еще теплого хлеба. Я чувствую крутящую боль в совершенно пустом желудке, когда аромат свежей еды просачивается в ноздри. Фраза «убить за еду» — это как раз про меня в эту секунду, потому что отдать ее обратно я уже не смогу чисто физически.
Орудуя пластиковыми приборами, быстро отправляю в рот ломтики овощей и мясо, аккуратно отламываю хрустящую корочку с хлеба. Но первые несколько порций прожевываю почти мгновенно, просто чтобы наполнить желудок.
