— Ты разыскиваешь родителей? — спросила она.
— Да, — не задумываясь, ответил я. Мои глаза не лгали.
— Где ты их видел в последний раз?
Молясь о том, чтобы мой язык был таким же бойким, как у Ролана, я сболтнул, что они отправились встретиться с друзьями где-то в театре и таким образом мы потеряли друг друга. Ее лицо озарилось.
— Кажется, я знаю, где их искать.
Мы повернули за угол, и она указала мне на большое, стремительно пустеющее помещение.
— Зеркальный зал, — объяснила она, а я запрокинул голову и зевнул. — Чаще всего друзья встречаются здесь. Ты их не видишь?
Стараясь выглядеть искренним, я окинул взглядом зал, как мой взор привлекла длинная надпись, нанесенная на кромке высокого потолка: «Музыка — единственное из удовольствий, которое не считается пороком». Я задумался над этой фразой, перечитал ее два-три раза, закрепляя в памяти, — похожим образом я запоминал ноты в «Каса Бетховен».
Вторая, более короткая надпись гласила: «У искусства нет отечества».
Дама в зеленом платье глядела туда же:
— Прекрасные высказывания, не правда ли?
Я кивнул, не сводя глаз с потолка.
— Ты уверен, что не видишь своих родителей?
В огромных зеркалах отражались спешащие в зрительный зал господа, но меня не интересовало ни убранство зала, ни все эти люди. Я стоял как вкопанный, устремив взгляд туда, вверх, на исполненные вдохновения слова, которые так много лет правили жизнью Альберто. Теперь я знал, где он играл. Он был одним из тех, кто помогал Сальвадору. Те кровавые дни поставили крест на его карьере.
— Возможно, твой отец в мужском клубе?.. — спросила женщина. В ее голосе уже звучали нотки раздражения.
Меня подмывало сказать этой даме, что у меня нет отца, нет учителя, практически никого нет, кому бы я мог довериться, и потому я здесь сейчас стою и размышляю над этими словами, что, возможно, именно они дадут мне ощущение уверенности в правильности выбранного пути.
— …но я не могу пойти туда, — продолжала она. — Мы опаздываем. — Бедный мальчик.
Она развернула меня в сторону зрительного зала. Капельдинеры напоминали о начале спектакля, а закрывающиеся двери посылали свой последний упрек опаздывающим. Я остался стоять у стены, моя спутница что-то сказала мужчине в униформе, послала мне воздушный поцелуй и скрылась.
Меня заметил служащий театра, он-то и проводил меня по мраморной лестнице на третий этаж, где предложил свободное место. Он сурово предупредил, что мне лучше оставаться на месте до антракта. Повернулся и уже собрался уходить. Я про себя подумал, им даже в голову не могло прийти, что мальчик проник в оперный театр без билета, они больше беспокоились о том, чтобы я не ушел из него.
Опера должна была вот-вот начаться. Я даже не знал, что сегодня будут исполнять.
— Подождите, — сказал я вслед моему благодетелю. К моему удивлению, он мгновенно обернулся, его лицо выражало полное спокойствие. Ясно, он рассчитывал на чаевые.
— Я немного волнуюсь, — прошептал я, роясь в кармане. — Без родителей, я имею в виду. Это правда, что однажды здесь взорвали бомбу и многие погибли?
Легкая улыбка скользнула по его лицу.
— Да, было такое. Ужасное событие. Но это случилось задолго до твоего рождения.
Не так уж много лет назад, подумал я про себя. Очевидно, он принял меня за ребенка. Я вложил монету ему в ладонь.
— Полагаю, сегодня вы не умрете, — подмигнул он мне. — Думайте об этом, и все будет хорошо. — Увидев мое растерянное лицо, он показал на сцену, где поднимался занавес. — Действие происходит в Германии.
Я больше никогда не ходил в Музей восковых фигур. Что нового я мог там узнать и так ли уж мне это было нужно? По правде говоря, меня вообще мало занимали хитросплетения реальной жизни. Мне больше по душе были слова, увиденные мною в Лисео, в этом огромном, наполненном светом Зеркальном зале: «У искусства нет отечества». Искусство, теперь я это знал твердо, выше всего остального.
Наше партнерство с Роланом закончилось так же быстро, как и началось. Был первый по-настоящему весенний день, лучи солнца проникали сквозь юную зелень деревьев, официанты важно прохаживались между столиками, а торговцы жаловались — представьте себе, жаловались! — на нежданный наплыв покупателей, что подчистую смели все сигары, запасы расфасованного в газетные кульки миндаля да залежавшиеся экземпляры бульварных мадридских журналов.
Ролан прекратил играть, чтобы снять пиджак: становилось жарко, даже в тени. Я смахнул пот со лба, вытер пальцы о штаны и стал натягивать смычок. Подошли двое парней в беретах, за ними две женщины, державшиеся за руки.
Ролан повернулся ко мне и сказал:
— Зимой быть другом проще, гораздо трудней — весной.
— Это баскская поговорка?
— Нет, моя собственная. — Он сделал паузу, постукивая пальцами по грифу. — Я не прочь составить тебе компанию, когда зрителей немного, но сейчас сам должен зарабатывать себе на жизнь.
Его ответ меня ошарашил. Я ослабил волос на смычке и убрал его в футляр.
Я решил пристроиться где-нибудь за квартал отсюда, возле уличного акробата или мима, предложив тому часть заработка. Они согласятся немного потесниться, ведь мне не требовалось много места. Но на сердце было неспокойно. Только что я лишился места на бульваре — и потерял первого настоящего друга.
Шагая по Рамблас в сторону дома, я заметил бегущего навстречу владельца «Каса Бетховен». Замедлив шаг, я все высматривал, не следует ли за ним жена. К счастью, он был один. Поравнявшись со мной, он остановился и схватил меня за локоть.
— А вот и ты! А я все жду, когда же ты появишься в магазине.
— Я?
Он потер подбородок.
— Боялся, что не найду тебя. — И протянул тонкий, завернутый в коричневое пакет. — Открой! — Внутри оказалась книга в зеленом переплете с надписью на немецком: «Бах. Сюиты для соло». — Шесть сюит, — сказал он. — Все для виолончели.
— Я никогда не играл их и даже не слышал, — сказал я.
— Я тоже. Но в тот день в магазине ты произвел на меня впечатление. Ты знаешь, Бах бывает холодным, но твой пыл согреет его.
Он не взял с меня ни гроша. А я, не поблагодарив его, начал листать ноты, — невежливо с моей стороны, но ничего я не мог с собой поделать. Каждая из сюит состояла из нескольких танцев — аллеманда, куранта, жига и сарабанда.
— Невероятно, — выдохнул я. — Похоже, у меня теперь уйма работы.
— На всю жизнь, — сказал он. — Не проболтайся моей жене, что я отдал тебе книгу.
