Харрисон лежал неподвижно, и она, тихо вздыхая, поглаживала его грудь. Но он, казалось, находится где-то в другом месте, его тело не отзывалось на ласку, и, видя это, она стала действовать более решительно, чем обычно. Рука ее двинулась вниз и там, дойдя до резинки трусов, замерла. Он поднял голову и вопросительно посмотрел на жену.
— Я знаю, я теперь не очень привлекательна, — прошептала она, — но я люблю тебя, Харрисон.
Он вздохнул так, будто сказанное ею слишком огорчительно для него, слишком затрудняет жизнь. Но это, увы, не остановило ее. Рука ее продвинулась дальше, скользнув под резинку трусов и начала полегоньку поглаживать и массировать его расслабленную плоть, ничуть, однако, не преуспев в ее взбадривании. Видя бесплодность своих усилий, она отчаянно решилась на нечто необычное, о чем знала лишь понаслышке и в чем не имела никакого опыта и не видела никакого смысла. Она приподнялась, стянула с него трусы и положила голову ему на бедро. Начала она с поцелуя, и это наконец помогло.
Вспоминать дальнейшее ей до сих пор тяжело. При нескольких попытках осуществить таким образом полный половой акт у нее ничего не вышло. Она задыхалась, у нее появлялось рвотное движение, и раза два, когда он приближался к оргазму, она отшатывалась, пока наконец он сам не отвернулся от нее, решив, видимо, прервать неудачный спектакль. Все это время он молчал. А теперь, когда она сказала:
— Харрисон, прости, но я больше не могла…
Он, не оборачиваясь, ответил:
— Разве я просил тебя делать так? Я вообще не понимаю, что с тобой происходит.
Слезы застлали ее взор.
— Я хотела, чтобы тебе было хорошо.
— Делай только то, что ты можешь довести до конца, и мне будет хорошо.
— Ну, не сердись на меня, Харрисон. Может, мы поступим как обычно?..
— Прости, но у меня не то настроение.
— Не надо так со мной! — воскликнула она. — Пожалуйста, не надо так, прошу тебя!
Он спустил с кровати ноги, сел спиной к ней.
— Харрисон…
Молча встав, он подошел к окну, отдернул штору и стал смотреть в черноту тропической ночи.
— Харрисон, пожалуйста…
Ни слова в ответ. Эвелин смотрела на него сквозь пелену слез, переживая ужас и стыд полного краха. Потом, когда он, по-прежнему не отвечая ей, отошел к столу, она разрыдалась, упав лицом в подушку.
Наутро она с удивлением поняла, что никакой катастрофы эта ночь не принесла. Со стороны Харрисона, вопреки ее ожиданию, не последовало ни серьезных разговоров о разводе, ни упреков. Он вообще проигнорировал ночной инцидент, предоставив ей самой разбираться со своей выходкой, грызть локти, сожалеть и раскаиваться, если ей так угодно. В конце концов она решила, что надо постараться это забыть и оставаться тем, что ты есть на самом деле. В столь длительном браке, очевидно, и не может быть иначе, и возможно, все это так и должно быть. От нее требуется лишь одно — быть преданной женой, опорой мужу, а все остальное…
Харрисон раз и навсегда очертил круг ее обязанностей. Ее функции определялись его потребностями. Через нее он призывал всех нужных ему советников и консультантов. Ее незаметное присутствие обеспечивало стабильность его быта и деятельности. Это была роль, которую он навязал ей, а она с удовольствием приняла на себя, но все же какая-то ее часть страдала.
Если Эвелин и имела отношение к политике, то только потому, что и отец ее, и муж были политиками. Она прекрасно знала изнанку политической жизни. Знала много такого, что не доходило до ушей простых смертных. Часто она, посмеиваясь, называла свое превращение в идеальную для политика жену политическим императивом брачного обета.
Если Вашингтон видел в Эвелин дисциплинированного храброго солдата, то он видел только амуницию. Она хорошо играла свою роль, это правда. Но Харрисон никогда не давал ей возможности проявить себя как личность, совершить нечто большее, чем ей предписано, а Эвелин — к стыду своему — и не стремилась проявить инициативу. Если раскопать погребенное под фасадом ее счастливой наружности, то она, возможно, пришла бы к пониманию, что отчасти виновата и сама…
Подняв глаза на распятие, она осознала, что хоть и молилась в последние пятнадцать минут, но молилась скорее политическим идолам и кумирам, а не Всевышнему. Да это и не важно. Она пришла сюда, в часовню, не столько для того, чтобы помолиться, сколько для того, чтобы спрятаться от посторонних глаз. Марк Филдмэн заверил ее, что Харрисон теперь в относительной безопасности. Если не случится ничего непредвиденного.
Полчаса назад, когда ее допустили к нему в палату, она подержала его лицо в своих ладонях и поцеловала, стараясь не замечать всех этих трубок и проводов, соединяющих его с внушительным строем медицинских аппаратов.
— Спасибо, — прошептал он, увидев ее, и глаза его увлажнились от чувства благодарности. Но уже вторая и третья его фраза выражали то, что у него на уме. — Как можно скорее вызови сюда Томми Бишопа. Мы должны ухитриться все подать очень осторожно. Он и сам знает, что сказать газетчикам, но все же пусть обязательно ко мне зайдет. И, ради Бога, попроси Марка никому не говорить ни слова. Никаких заявлений. Никаких медицинских терминов. Ничего. И вот еще что, спроси его, не сможем ли мы оформить эту штуку как незначительный эпизод, ну, чтобы это звучало не страшнее того, что, мол, перетрудил себе задницу, сидя за рабочим столом, одним словом, что я не особенно и болен-то. Так, малость подустал…
— Но, Харрисон, ты действительно болен, — сказала она.
— Нет, дорогая моя, сенаторы не болеют, они подыхают здоровыми, просто грохаются на пол во время очередной переклички, вот и все. Запомни это, Эвелин.
— У моего отца, как ты знаешь, последние четыре срока со здоровьем было неважно.
— Твой отец был переизбран, практически уже находясь на пороге покойницкой. Я просто не говорил тебе этого. Вот и я во что бы то ни стало поднимусь с этой койки, хотя бы для того, чтобы меня переизбрали. У меня сильный шанс пройти, и я не могу пренебречь этим, Эви. Я знаю, мне действительно надо немного отдохнуть. Но, пожалуйста, пригласи Томми и Артура Кэднесса, они мне оба нужны. И позови, если хочешь, Энтони. Он должен быть в курсе. Но Христом Богом прошу, скажи ему, чтобы не проболтался.
Эвелин вышла из палаты, зная, что уговоры бесполезны, надо идти и выполнять его распоряжения. Но перед тем решила зайти в часовню, чтобы хоть немного привести свои чувства в порядок. Теперь она готова к действию. Вот-вот должен приехать Энтони. Томми Бишоп наверняка уже здесь. Марк не разрешил Томми зайти к Харрисону — ни на минуту, ни на две, — а связь больного с внешним миром осуществлялась лишь через него, Марка, и Эвелин. Это был единственный способ уберечь больного от переутомления.
