Я чувствую внутреннее торжество, которое хоть как-то перекрывает боль предательства.
— Будем ходатайствовать перед прокуратурой о изменении меры пересечения. Подписки о невыезде тут явно недостаточно.
— Конечно, — киваю, — А что касается моего брата?
— Экспертиза показала что он сам напечатал это письмо. Что тоже будет подшито к делу…
Я слушаю полицейского и мне становится легче. Было бы совсем хорошо, если бы я своих родственничков увидел бы только в суде… И все. А после отсидки… После отсидки пускай отправляются жить в деревню в Курскую область. Я не беру трубку когда они мне звонят, я не хочу даже слышать их голос и глупые оправдания.
Но я мечтаю чтобы Катя все-таки меня простила. Потому что я не готов прожить жизнь так, чтобы мои дети росли и взрослели отдельно, зная отца только как «воскресного папу».
Поэтому я отправляюсь вечером снова к Кате. Может если она будет меня видеть чаще, то привыкнет?
А еще я покупаю огромный букет цветов. Я помню когда мы встречались, она как-то сказала что любит сирень. Зимой такое найти не просто… Но за деньги можно все. И я отправляюсь к Кате с огромным ярко пахнущим букетом.
Глава 37. Катя
Глава 37. Катя
Мое сердце разрывается на части. С одной стороны, я хочу быть рядом с Мишей, чтобы он не плакал один в палате… С другой — бросить Костю тоже нельзя. Я бесконечно люблю обоих моих детей, и мое самое большое желание, чтобы они скорее оказались вместе, в одном доме, в одной кроватке.
С утра, покормив Костю, оставляю его с няней, и в обществе охранника еду в клинику, где провожу два часа рядом с Мишей. Я целую его ладошки, его пяточки… А он тянет ко мне крохотные ручки… Но мне ни в коем случае нельзя показывать что я как-то расстроена. Я цокаю языком, улыбаюсь, затем пою ему песенку. А под конец читаю пару сказок. Я бы целый день провела с ним… Я бы осталась жить в этой палате! Но меня ждет Костя. Его надо покормить. Это Миша на искусственном вскармливании, а Костя — нет.
Вернувшись домой, я испытываю огромную печаль, которая только в одном имеет светлые нотки: скоро все закончится. И Миша полностью выздоровеет! Все пройдет.
А еще я к вечеру вспоминаю про Германа. Не знаю почему. Лучше бы я про него не думала, потому что становится еще грустнее. Я злюсь что он так обошелся с нашей любовью.
Хотела бы я чтобы мы были вместе? И да, и нет. Если он в свое время выгнал меня, даже не выслушав, то как он поведет себя в следующий раз? Опять поверит кому угодно, но только не мне?
К вечеру, когда я уже укладываю Костю спать, является Герман. Единственный человек, который заходит в квартиру без звонка. Я слышу как глухо здоровается охрана, слышу звук шагов.
Я сижу в комнате возле колыбели сына, когда он входит в комнату, держа в руках букет… Сирени? И это в конце февраля. От неожиданности я поднимаюсь… А он мне протягивает шикарный букет со словами:
— Это тебе, мамочка.
Я стою, глядя на него пару секунд, хлопая глазами, после чего беру цветы, не в силах скрыть улыбку. А Герман, видя что я довольна, и сам улыбается. Вот черт! Не вышло спрятать эмоции!
— Спасибо, — Откашливаюсь и бегу искать вазу. Вот я дура! Расплылась. Слишком рано расплылась!
Когда я возвращаюсь с огромной сиреневой вазой, то вижу Германа, застывшего возле кроватки. Он стоит, не шевелясь, глядя на Костю, и задумчиво и даже грустно улыбается. Услышав шаги, он поднимает голову и произносит:
— Какой же хороший мальчонка. О, ты с вазой, давай помогу.
— Спасибо…
— А я не просто пришел, — он ставит вазу посередине круглого столика и запихивает туда шикарный букет, — Я хотел бы с тобой обсудить очень важную вещь.
— Опеку над детьми? — сажусь в ближайшее кресло. Мое сердце колотится как сумасшедшее. В голову приходит мысль, что Герман передумал быть «добреньким», и сейчас устроит мне… Захочет детей отобрать или что-то из этой серии. Но все равно надеюсь на лучшее.
— Да, это Кости и Миши тоже касается, — кивает, замерев возле окна, — Но больше касается нас всех. И тебя, и меня… И сыновей.
— Говори уже, — вздыхаю.
— Я хочу предложить тебе выйти за меня замуж, — он говорит это сухо и просто, а я меня сердце кажется сейчас выпрыгнет из груди!
— В смысле? — это звучит так странно, что я не верю своим ушам, — Ты серьезно?
— Да… Я хочу предложить тебе брак. Ну такой, обычный, который в ЗАГСе заключают, — он замолкает, но я молча смотрю на него. Я не знаю что и ответить на это. Поэтому Герман продолжает, — У детей должны быть мама и папа… Понимаешь?
— Понимаю. У них есть и мама, и папа…
— Нет, я имею ввиду полноценную семью. Чтобы дети видели маму и папу… — откашливается и резко замолкает. А я киваю:
— То есть ты ради детей хочешь чтобы у нас была типа семья?
— Нет! — мотает головой, — Не ради детей. Хотя и ради них тоже. Ради нас. Я уверен, что у нас есть будущее. У тебя и у меня.
Он говорит это, затем резко замолкает. Я молчу, не зная что и ответить. Но я понимаю, что он хочет чтобы я хоть что-то сказала.
— Герман, понимаешь в чем дело… Я правда очень хорошо к тебе отношусь даже сейчас. Но любила я тебя год назад. Любила как люблю жизнь. Но… Я не знаю как теперь к тебе относиться. Я готова с тобой общаться так как ты отец моим детям. Но строить семью… Год назад я была бы счастлива, если бы ты мне это предложил. Но сейчас… — я смотрю на Германа, а у самой все внутри переворачивается. Кого я обманываю? Я его до сих пор люблю. Но когда он теперь хочет сойтись, во мне клокочет обида. Никуда она не делась.
— Ты меня простишь когда-нибудь? — он это говорит как-то слишком громко, а я и не знаю что ответить. Что такое «простила»? Тут либо болит, либо нет.
— Дело не в прощении, — вздыхаю, — Я не верю тебе. Я не знаю что тебе придет завтра в голову. Точнее… Кто-нибудь тебе про меня или детей наговорит опять, солжет, и ты опять меня выгонишь. И даже не сам. А так, через водителя передашь что я могу быть свободна.
— Этого больше повторится! — мотает головой, — Я осознаю свою ошибку!
— Хорошо. Но мне легче от этого?
— Что мне сделать чтобы ты смягчилась? — он подходит ко мне вплотную и берет мои руки в свои горячие ладони. И я таю. Я вспоминаю снова, как мы с ним первый раз поцеловались, и как я, наивная дурочка была вне себя от счастья.
Я отгоняю от себя эти воспоминания. Теперь я мать, и я должна думать прежде всего о своих детях.
— Я хочу чувствовать себя в безопасности, Герман. Во всех смыслах.
Он кивает и задумывается:
