Ульяна Соболева - Черные Вороны. Паутина

— Да… конечно ясно… Теперь мне уж точно терять нечего… Если не вы — так он… Девочке только помогите… Хорошая она.

Я оставил его в кабинете, в который раз убеждаясь, насколько лживой может быть оболочка. Не только у людей, но и у картинок, которыми они прикрывают собственное гнилое нутро. Я набрал номер Макса и, дождавшись пока он поднимет трубку, сразу перешел к главному:

— Макс, я только что из больницы. Решил тут все. Насчет Татьяны — она не та, за которую себя выдает… Не телефонный разговор, просто имей это в виду.

Черт возьми, я никак не могла усидеть на одном месте. Ненавижу это чувство — когда грудь сдавливает противное чувство тревоги, но невозможно понять, от чего. Послушала музыку, врубив ее на полной громкость, пытаясь заглушить навязчивые мысли, но уже через пару минут выключила, понимая, что это не помогает. Полистала какой-то дурацкий журнал, даже попыталась прочитать очередную бредовую статью для подростков, глаза бегали по строчкам из черных букв… но ни одного из них я так и не поняла. Уфффф, да что же со мной такое…В очередной раз подошла к окну, отодвигая занавеску и наблюдая за железными воротами. В который раз, измеряя шагами комнату и пытаясь встряхнуться, чтобы отогнать от себя это мерзкое чувство. Набрала подружку, но вместо гудков услышала вежливо-металлическое уведомление о том, что на данный момент связь в абонентом отсутствует. Они все что, сговорились, что ли?

И я понимаю, что меня опять тянет к окну… Неудержимо, постоянно, словно я хочу увидеть там что-то, что жду. Как ребенок в детстве ждет какого-то необычайно ценного подарка, когда кажется, что каждая секунда тянется невыносимо долго, а дыхание раз за разом сбивается, настолько тяжело уже дождаться. Где-то издалека, еле ощутимо, слабым отголоском зазвучала, подрагивая, мысль, что я все же скучаю… Жду, когда он вернется. Только осознание этого заставляло меня чувствовать себя подлой предательницей… так, словно я втаптываю в грязь память о маме… Ведь она умерла из-за него…Он ведь виноват… во всем… и в том, что со мной произошло, тоже. Так почему я жду… Почему? Эта мысль причиняла мне боль, и поэтому я делала все, чтобы не дать ей зазвучать в моей голове громче.

Когда услышала тогда в машине у Макса, что его арестовали, сердце словно ухнуло вниз. Только от чего? Я ведь столько раз думала о том, как хочу наконец-то избавиться от этой вынужденной опеки, как хочу дождаться своего восемнадцатилетия и бросить ко всем чертям и этот дом, и этот город. Уехать, начав новую жизнь с новыми людьми, избавившись от прошлого, которое постепенно, день за днем, с одной стороны разрушало, а с другой — усиливало протест, заставляя вставать по утрам и, выпрямив спину и вздернув подбородок, идти в школу, улыбаться и делать вид, что жизнь удалась.

Когда увидела, что ворота наконец-то отворились, пропуская внутрь двора черный мерседес, прильнула к стеклу, но через секунду, прижимая к ладонь к груди и чувствуя, как безудержно колотится сердце, задернула занавески и резко присела на кровать. Боже… я ведь и правда переживала… боялась до ужаса, что он может не вернуться… Да, боялась. Не того, что меня ждет, не того, что мне некуда будет пойти, а просто того, что он может исчезнуть… Что может наступить такой день, когда я, возвращаясь домой по тому же маршруту, с тем же водителем, по той же дороге, просто приеду в дом, в котором больше нет того, кого я… нет-нет… я не могу его любить. Не могу! Никогда! Злилась на саму себя, только не смогла удержаться и дернула ручку двери, чтобы выскользнуть в коридор, преодолеть ровно двенадцать шагов, да, я знала, что до лестницы их именно двенадцать. Нет, не дойти, а добежать, чтобы быстрее преодолеть расстояние и ринуться вниз по ступенькам, в гостиную, броситься в объятия, пусть хоть на несколько секунд, но вздохнуть от облегчения, что все обошлось.

Шаг, второй, третий, каждый последующий — быстрее предыдущего, вот я вижу уже свет в конце коридора, значит он вошел в дом и зажег его. Бегу по коридору, наплевав на все, чувствуя, как улыбаюсь. Так бывает, когда позволяешь себе то, что считал непозволительным. Это как глоток свободы, которую чувствуешь даже когда твои руки и ноги в оковах. Ты счастлив только от того, что смог наконец ощутить ее привкус. Еще несколько секунд, я чувствую, как учащается дыхание от предчувствия…закрою глаза… ведь так, наверное, легче… просто прижаться покрепче, уткнуться лицом в вязаный свитер, чувствуя, какой он мягкий… Добегаю до конца коридора и какая-то неизвестная сила будто останавливает меня… Стою, словно завороженная, и, прячась за перилами, смотрю, как он приближается к креслу, стоящему возле камина. Уставший, на щеках щетина — так непривычно видеть его именно таким, обычно лощеного, словно вытесанного из камня, сурового, неприступного, как будто ни одна сила в мире не способна больше его пошатнуть. В глазах — какая-то удручающая пустота, этот взгляд не увидят посторонние — так смотреть можно лишь тогда, когда ты наедине с самим собой, его обычно скрывают под налетом безразличия и холода. Сердце сжалось от боли, казалось, оно даже начало биться тише, чтоб не выдать меня, только внутри натянулась невидимая струна, собирая в себе все напряжение, казалось… ещё секунда — и она порвется, со свистом, больно обжигая, разрывая изнутри и после этого позволяя наконец-то дышать. Запоем, жадно, словно дорвавшись до воздуха после стольких месяцев удушливой затхлой ненависти. Только тело словно застыло, намертво, я не смогла сделать и шага, вцепившись пальцами в деревянные перила, сжимая их до боли, я так и осталась на месте, сползла на пол и, не отрывая взгляда, жадно улавливая каждое движение того… кого я раньше презирала.

Нет! Не пойду! Не побегу к нему как жалкая собачонка, которой нужен хозяин. Так ему и надо! Больно, да? Мне тоже больно… и маме было больно… так ему и надо! Собирая все силы, чувствуя как тело опять обвили канаты злорадства, поднялась и, держась за стену, побрела к своей комнате. Каждый шаг давался с трудом, так, будто мое тело перестало мне принадлежать, наполняясь тяжестью и слабостью.

Прошло несколько дней с того момента, как он вернулся. Внешне все оставалось как раньше, мы словно выполняли оговоренные заранее ритуалы, чтобы не нарушить зыбкую видимость обычной жизни, в которой отец и дочь живут под одной крышей. “Доброе утро”, “как дела в школе”, совместные завтраки и череда дежурных фраз, чтобы молчание не было настолько напряженным и невыносимым.

Но вот в душе что-то изменилось. После того самого вечера… Тогда я позволила себе почувствовать, дала волю эмоциям, и теперь они, словно прорвавшаяся плотина, лишили меня покоя, терзали, заставляя метаться от жалости к ненависти, от попытки понять до яростного неприятия всего, что нас связывало. Я думала, что раньше мне было тяжело, но сейчас я понимала, что тогда, когда мне удавалось на корню давить зачатки эмоций, мне было намного проще.