с ней на месте.
– Полная уродина, беспринципная гадина…
Рот матери Эггерта теперь трясся неимоверно.
– Конечно, убить ее мало, – соглашалась я, – смерти ей недостаточно за такое…
Я нажимала на верные кнопки, потому что в какой-то миг даже меня ослепило тьмой, повалившей из тела худосочной женщины. Тьма, тьма, тьма – будь она физически осязаемой, я уже осталась бы лысой, с обгоревшей кожей, покрывшейся струпьями. Нельзя такое держать в себе, никогда нельзя. А после от той, чьи руки я держала, раздался такой надрывный крик, что у меня едва не лопнули перепонки, – крик отчаяния, боли, страдания. Хорошо, что все выходит. Эггерт не смог оставаться снаружи в тот момент, когда его мать повалилась на меня с рыданиями. Она рыдала и кричала, она содрогалась, она изрыгала из себя накопленное. Я же, напротив, выдохнула с облегчением – все, это последние симптомы. Если человек плачет, значит, увидел, принял и отпустил. Пусть скрючивается, пусть бьется в истерике, пусть исходит яростным криком. У Пью – паника, у меня – спокойствие. Много в ней было всего, много… Обычно с таким «багажом» долго не живут.
Агнесса в приступах плача сползла на пол, уткнулась лбом в свои ладони – в этот момент я поднялась и потянула Эггерта наружу. «Выходи, – приказала ему взглядом, – дай ей побыть одной».
Он был бледен, он источал тревогу. Я же ощущала усталость – шутки ли, вытянуть такое количество дерьма из человека.
– У тебя получилось?
Агнесса в спальне плакала уже тихо, с перерывами. Чаще всхлипывала – я более не чувствовала в ней боли. Пустоту – да. Эта пустота, если человек бдителен, может быстро наполниться чем-то хорошим. Или плохим, если глух и слеп к себе.
– Скоро узнаем.
Хорошо, что он случайно научил меня воспринимать процесс иначе, через любовь. Пусть даже через ее отголоски, и эта сохраненная мной внутренняя мягкость выручила сегодня чрезмерно. Проводи я процесс, как раньше в Дэйтоне, сама бы корчилась сейчас на полу, а так внутри почти чисто. Только голод неимоверный, только воды хочется. И посидеть.
Я сползла у стены на ковер, опустилась пятой точкой на пол, чтобы передохнуть. В конце концов, во мне нет этикета, вежливости и принципов. Если ноги хотят отдохнуть, надо им позволить.
Удивительно, но спустя несколько минут Агнесса вышла наружу столь же чопорная и сухая, будто не рыдала недавно на полу. Величественная, чуть надменная, опять наглухо закрытая – видимо, это ее привычное состояние. В подвале, однако, больше не наблюдалось тьмы, и, значит, процесс прошел правильно. Изменилось кое-что еще: ее подбородок больше не дрожал, ладони пребывали в спокойном состоянии. Только хмурились, глядя на Эггерта, тонкие брови и поджимались растерявшие помаду губы.
Я поднялась с пола.
Вздрогнула, когда раздался негромкий, но властный женский голос:
– Оэм Эггерт Эрдиган. Где твои манеры?
«Оэм… Эггерт Эрдиган? Так вот, значит, как зовут Пью?» Не соврал, однако, насчет «одного из своих имен». Все еще ошарашенная, я смотрела на мать и сына. Он статный, она вообще прямая и несгибаемая, как палка.
– Почему ты не предложил гостье чаю?
Не дожидаясь ответа, Агнесса поплыла вниз по лестнице – видимо, в столовую. Я смотрела на Пью. И чувствовала ту плиту, которая только что свалилась с его сердца. Упала где-то внизу, раскрошилась до основания – Эггерта затопило облегчение.
«Спасибо», – он обжег меня этим взглядом вместо нее. Настоящим, искренним, очень выразительным.
Я лишь пожала плечами – обращайтесь.
– Я приготовила с утра эклеры. Вы не откажетесь выпить с нами чаю? Выпечка удалась…
Она еще готовила?
Сложно было представить Агнессу, суетящуюся у плиты. Но, может, зная о том, что вернулся сын, что он приведет гостью, Агнесса вспомнила молодость?
– Не откажусь.
Всего два раза в жизни я ела эклеры. Они продавались в одной кондитерской Дэйтона, но стоили очень дорого. Потому что мука, молоко, сливки… Мука – это пшено, оно растет под солнцем или под лампами, трава для коров тоже, синтетикой не заменишь. В общем, денег на них у меня обычно не находилось, как и на игристое вино. Пусть я буду невежливой, как с утра с блинами Пью, но наемся по максимуму.
*****
Семейные обеды, ввиду их полного отсутствия в прошлом, никогда не были моей сильной стороной. Дело усложнило и количество приборов, лежащих рядом с фарфоровыми тарелками. Вилки-вилки-вилки, ложки-ложки, ножи… Ладно скатерть, салфетница и сами салфетки, но зачем все сервировать, как в ресторане? Хотя что я знала об Агнессе и правилах приема гостей в ее доме?
Почему-то подумалось о Стелле. Она, конечно, гадина, но, может, и ей было в этом особняке некомфортно? Может, не ладилось общение с будущей свекровью? Может, обижал отсутствием внимания Пью? Он так мог, погруженный в работу.
Следовало уйти сразу после выполнения работы, не сидеть в кинотеатре, любопытствуя, что еще покажет эта кинолента. Данный фильм должен продолжаться уже без меня, но эклеры…
Они были такими, какими я их помнила, – с тонким тестом и ароматным кремом. Сливочными, нежными и вдобавок миндальными. Они были лучше тех, которые я помнила.
Агнесса, потому что я ела, а Эггерт молчал, пыталась вести беседу.
– Дорога сюда вас не утомила?
– Дорогая была быстрой.
«Спасибо, что спросили».
– А давно у вас проявился ваш талант?
Ей хотелось знать больше о человеке, которого привел в дом сын, я её не винила. Даже если этот человек – залетный на день гость.
– В детстве.
– Вы…не страдаете от…последствий?
Напрягался Пью. Наверное, он не хотел, чтобы его мать знала обо мне слишком много. Его я не винила тоже.
– Теперь почти нет. Научилась.
Хорошо, что не прозвучал вопрос про «раньше», на него бы я отвечать не пожелала.
– Где вы остановились? Если желаете, комнаты этого дома в вашем распоряжении.
Невежливо, но первую часть вопроса я оставила без внимания.
– Благодарю вас. Но мне скоро…нужно уезжать.
Агнесса резала эклер ножом, делила его сначала напополам, после – на ровные квадратики. Клала в рот аккуратно, жевала тщательно. Эггерт пил чай.
До следующего вопроса я успела сжевать еще одно пирожное.
– Кристина, простите мое любопытство, но откуда вы? Где вы познакомились с моим сыном?
Градус напряжения сразу возрос – неудобную тему попытался пресечь бдительный Пью:
– Это долгая история, мама. Пожалуй, не стоит за столом.
– Ну почему же, – вдруг, удивив себя, отозвалась я, – совсем не долгая…
Здесь, в Первом Районе, все было иллюзией, хуже, чем в матрице. И я не хотела создавать о себе еще одну иллюзию, предпочитала обойтись без радужных мыльных шаров. Пусть она знает обо мне правду, пусть они после обсуждают меня оба. Судят, если хотят.
– Я живу в Третьем Районе, в Дэйтоне. И я кое-что своровала у Эггерта, кое-что ценное. Так мы с ним и встретились.
«Я есть та, кто я есть».
– Помочь ему я согласилась за оплату. Поэтому я здесь.
Пусть ее лицо вытянется от укоризны, пусть Агнесса попытается скрыть пренебрежение во взгляде. Возможно, у нее получится, возможно, нет – я буду есть эклер, ни к чему мне смотреть ей в глаза.
А вот на Эггерта не взглянуть не получилось. Мой взгляд вышел насмешливым и грустным: «Это вы обрастайте здесь пристойными легендами, а я не буду». Удивил его ответный – не укоризненный, но очень сложный. Как будто теперь не я была эмпатом, а Пью чувствовал на себе часть моих эмоций, в том числе боль.
«Не надо, друг, скоро все закончится. Для вас – хорошо, для меня – как получится».
Может быть, тоже хорошо, шанс еще есть. Если получится отсюда уйти без проблем, если деньги мне все-таки отдадут. Я запомню этот дом, этих людей, кадры этого кино.
Когда Агнесс заговорила, голос ее звучал ровно. Если в ней и плескались разношерстные эмоции, она их не выдала.
– Двери нашего дома всегда открыты для вас, Кристина. Мы бы хотели, чтобы вы об этом знали.
Она была чопорной, застегнутой на все пуговицы изнутри, но, кажется, относительно искренней.
– Спасибо. Не думаю, что
