— Герман, — подходит спешно и застывает в нескольких сантиметрах от кровати. Пальцы подрагивают, губы тоже. — Ты… ты как?
— Теперь хорошо, — внезапно вырывается правда.
Не сдержавшись, Женя бросается ко мне на грудь, а я обнимаю её и прижимаю к себе, наблюдая, как медсестра тихо выходит. Глубоко вдыхаю запах её волос, и это работает лучше любых обезболивающих.
И совсем не Катерину ждала моя душа, совсем не её…
37
Евгения
— Это из-за меня, да? — тихо спрашиваю, утопая в его аромате, уложив голову на широкую грудь. И даже запах больницы не перебивает.
— Нет, Женя. Конечно нет.
— Неправда, — прижимаюсь теснее. Надо встать, ведь ему неудобно, думаю, вот так ютиться вдвоём на больничной койке. Тем более, что я практически лежу на нём.
— Правда, Жень. Ты не можешь быть виновата в том, что в мире живут плохие люди, понимаешь?
— Но если бы не я, ты бы…
— Женька… — прижимает мою голову к себе крепче. — Перестань.
Мы замолкаем. Мне так хорошо рядом с ним, так сильно желали этого контакта мои душа и тело, что я начинаю бояться горького момента, когда это закончится.
— Ты меня снова прогонишь? — спрашиваю прямо, а в груди всё замирает в ожидании ответа.
Герман отвечает не сразу. Молчит несколько бесконечно долгих секунд, а потом вздыхает тяжело и проводит пальцем по моей щеке до подбородка, приподнимает его и смотрит прямо в глаза.
— Нет, — говорит негромко. Смотрит без улыбки, серьёзно. — У меня нет на это сил, Жень — быть без тебя. Я сам это понял буквально сегодня. Сейчас. Только если ты сама захочешь уйти.
— Я не хочу, — мотаю головой, и слова, горячие слова, льются сами собой. — Никуда не уйду. Не хочу. С тобой быть хочу. Я взрослая, Герман. И мне всё равно на разницу в возрасте. Не одни мы такие. Не первые и не последние. Мой дедушка был старше бабушки на двенадцать лет. Знаешь, как хорошо они жили? Семья была, дети, дом построили… Чем мы хуже?
— Тише-тише, — улыбается мягко, зарываясь пальцами в мои волосы. — Вот это ты так сразу разогналась. Давай по порядку, ладно? Учёбу закончи, а там уже как жизнь сложится. Всё успеешь, Женька, и семью, и деток, и дом.
— А я без тебя не хочу, Герман, — шепчу горячо в ответ и прижимаюсь губами к его немного колючему подбородку. — С тобой хочу только. И деток, и семью, и дом.
Жаром наполняется всё тело, когда я ему это говорю. Желание, чтобы именно так всё и было, наполняет меня доверха, выплёскиваясь наружу. Потому что это чистая правда. Это то, чего так отчаянно желает моё сердце.
Наконец, он меня целует. Его губы в ранах, припухли и пересохли, но от этого мне не менее сладко. Внутри всё расцветает, душа наполняется волшебством. Глаза сами наполняются слезами, которые я не могу сдержать. Мне так хорошо!
Наверное, мы слишком увлекаемся, потому что я слышу едва различимый задушенный выдох, когда подаюсь выше к Герману во время поцелуя, чуть сильнее навалившись на его грудь.
— Ой, прости. Тебе больно? — пугаюсь и тут же отстраняюсь.
— Переживу, Жень, — снова эта мягкая улыбка, от которой у меня внутри всё тает и растекается лужицей. — Ты — моё лучшее лекарство.
Я снова кладу голову ему на грудь и прикрываю глаза. Мир останавливается, и мне становится тепло-тепло. Я бы, наверное, навечно в таком состоянии остаться хотела. Лежала бы и лежала, дышала бы им и дышала.
Но Герману нужно отдыхать и восстанавливаться. Мороз ведь по коже, как только посмотрю на его травмы. Плакать сразу хочется. Но вряд ли он оценит, если я сейчас слякоть тут разведу.
— Я пойду, — с диким сожалением заставляю себя оторваться от него и встать. — Тебе нужно выздоравливать. Я завтра приду ещё, если хочешь.
— Хочу, конечно, — улыбается и сжимает мою руку, переплетая пальцы, а потом сводит брови, становясь похожим на мальчишку. — И… пирожочки хочу. — Тон такой вкрадчивый, что мне тут же хочется рассмеяться. Но уже через секунду Герман становится серьёзным. — Ой, если, конечно, у тебя время есть на это, Жень. Ты же учишься, работаешь, а я тут со своими капризами.
— Да не проблема, — теперь уже действительно смеюсь. — Только готовить их негде. В общаге сильно с пирожками не развезёшься так-то.
— Это точно, я и забыл, — хмурится. А потом достаёт из тумбочки барсетку, выуживает из неё ключи и протягивает мне. — Вот, Жень. Если хочешь. И когда захочешь.
— Приготовлю пирожки и верну, — беру ключи и сжимаю в руках металл, хранящий тепло его пальцев.
— Не надо возвращать, Жень, — обхватывает своей ладонью мой кулак с ключами и сжимает легонько. — Пусть у тебя будут. В любой момент ты можешь прийти. Хоть ненадолго, хоть насовсем.
Сердечко моё в груди вздрагивает и начинает стучать быстрее. От волнения перехватывает горло. Сам факт того, что он предложил это, говорит о многом.
— Я пойду, — наклоняюсь и целую его. — Отдыхай. Заеду завтра после обеда ближе к вечеру.
— Пока, — обхватывает за талию, не отпуская. И снова притягивает к себе для поцелуя.
Сзади слышится шум шагов, и я отпрянываю от Германа. В палату входит мужчина в возрасте. Он здоровается и хитро улыбается, а потом, шаркая тапками, идёт к койке у соседнего окна.
— Вы извините, но у меня ноги болят более торчать в коридоре у окна. К тому свистит с него адски. И что за рукожопы устанавливали? Государство деньги выделило, а они бюджет распилили и дилетантов каких-то наняли, небось. Эх-ох…
Мы с Германом оба прыскаем, пока дедушка умащивается на своей койке.
— Иваныч, так оно много где так, — поддерживает беседу Герман, поглаживая пальцем мою ладонь и запуская этим невинным действием мурашки по спине.
— Знаю, раньше работал в строительстве. Насмотрелся!
— Я побегу, — делаю ещё одну попытку уйти.
— Такси возьми, Жень, — говорит Герман. — Уже почти стемнело, не надо по остановкам да автобусам.
— Да тут недалеко…
— Сам тебе сейчас вызову, — бросает на меня строгий взгляд, а потом через приложение в своём смартфоне вызывает мне машину.
Снова целую Германа и на этот раз действительно ухожу.
Выхожу на улицу и глубоко вдыхаю холодный осенний воздух. Так легко на душе и хорошо. Поёт всё внутри и бабочки эти, как в книжках пишут, так и порхают в животе, щекочут своими воздушными крылышками.
Я чувствую себя счастливой. Ни мелкий осенний дождик, ни колючий холодный ветер больше не способны зародить в моей душе грусть. Наоборот — я чувствую, как природа расслабляется, уходя на отдых. Как напитывается этим дождём, чтобы по весне вновь пробудиться, раскрыться по новой, с силами выйти в новый цикл.
Крепко сжимаю ключи в руках — они как символ того, что мы с Германом снова вместе. И да, я не собираюсь к нему сейчас переезжать, не хочу спешить. Буду ждать и млеть перед встречами. Это ведь тоже волшебное чувство.
Ну а пирожки, конечно, приготовлю. Вот сейчас зайду в магазин, утром пораньше съезжу поставлю тесто на опару, а после колледжа и “Джаза” нажарю и свеженькими Герману отвезу.
Скорее бы завтра.
38
— Прости, Женёк, что отвезти тебя сам не смогу, — Герман тяжело опускается на диван у себя в гостиной.
Конечно, делает вид, что он почти в порядке, но это совсем не так. Ему бы по хорошему ещё в больнице на несколько дней остаться, но он уже на следующий, когда я приехала с пирожками, засобирался. Написал заявление об отказе от госпитализации, хотя врач был категорически против. Дескать, дома и стены лечат.
— Да не проблема, я и сама доеду.
— Только на такси, хорошо? — хмурит фирменно брови.
— Хорошо-хорошо, — киваю и снова наклоняюсь, чтобы поцеловать его.
Поверить сложно, что мы вместе. Это так волнует, что я уже переживаю за своё сердце, которое то и дело заходится от радости и счастья. Скорее бы только Герман поправился и разобрался с теми, кто с ним сделал это. А я уверена, он обязательно разберётся.
