Ознакомительная версия.
Ничего ей в ответ не сказала Тамара Прокофьевна, только губами прошелестела, но Женечка ничего не услышала и в сердцах понеслась на речной вокзал покупать билет домой, чтобы потом долго-долго не возвращаться в Долинск.
Думала ли она, что буквально через полгода приползет к матери, а та, вместо того чтобы успокоить дочь, криво улыбаясь, мстительно произнесет: «Я же тебе говорила». «За что?» – терзалась Женечка и повторяла этот вопрос раз за разом. «А меня за что?» – возвращала ей его Тамара Прокофьевна, и в груди ее торжествующе и спокойно стучало сердце, наслаждаясь наконец-то воцарившейся справедливостью.
Ничто не предвещало конца.
Даже начавшаяся в стране перестройка и та казалась всего лишь очередным испытанием, которое семья Вильских собиралась легко преодолеть, потому что был крепкий тыл, построенный быт, поддержка в лице Николая Андреевича и Киры Павловны, четырехкомнатная кооперативная квартира, серьезные сбережения на книжках, машина… Но главное – подросшие дочери (Вера к тому времени уже студентка) и непреходящее чувство любви между супругами.
Так считала Женечка, с годами превратившаяся в алхимика семейного счастья. Растворившись в заботе о дочерях, она автоматически превратилась в старшего товарища Евгения Николаевича Вильского, который, считала она, нуждался в постоянном уходе и контроле. Каждый шаг мужа Женечка подвергала строгой ревизии, наивно предполагая, что именно так должны выглядеть отношения между супругами со стажем. Этот контроль для вольнолюбивого Вильского был страшнее супружеской измены, потому что все в этой жизни он предпочитал делать самостоятельно и всегда это подчеркивал. «Я сам!» – останавливал он разошедшуюся не на шутку Евгению Николаевну, пытавшуюся давать мужу советы по поводу того, как разрешить ту или иную конфликтную ситуацию, например, возникшую на работе.
«Это не конфликт, Желтая! – отбивался от жены Вильский. – Это производственная необходимость, и ничего больше». «Поверь мне, Женя! – стояла на своем Евгения Николаевна. – Я лучше разбираюсь в людях». «Хватит!» – вспыхивал тот и уходил в гараж, куда подтягивались неразлучные Вовчик и Левчик Рева, чья семейная жизнь тоже проходила под знаком кризиса.
Все три школьных друга были женаты на ровесницах, ну, или почти ровесницах. И только незабвенный Левчик раз за разом понижал возрастную планку и заводил любовниц возраста собственной дочери. «Скоро тебя привлекут за совращение несовершеннолетних!» – подсмеивались над ним товарищи, а Левчик вскакивал с приспособленного под табуретку чемоданчика с инструментами и махал на друзей руками: «Типун вам на язык, сволочи!»
Пожалуй, именно он был самым счастливым из всей троицы, потому что жил в полном соответствии со своими представлениями об условной норме. А согласно ей, любил цитировать Левчик подслушанное где-то выражение: «Мужчина – это самец. Существо полигамное. Моногамец (это слово, видимо, было его собственным изобретением) природе не выгоден, потому что не способствует улучшению человеческой породы».
– А ты? – требовали от него ответа Женька с Вовчик.
– А я… – надувался, как индюк, Левчик, а потом сдувался и говорил: – Я тоже, мужики, человеческую породу не улучшаю.
– Как же так? – хлопали глазами товарищи.
– А вот так… – пожимал плечами Левчик. – Женат.
Своей жены Лева побаивался и в глубине души считал самым удачным в браке именно Женьку. «Ты наш херувим!» – иронизировал он над другом, а сам завидовал царившей между супругами Вильскими гармонии. «Да уж!» – одобрительно вздыхал Вовчик, незаметно посматривая на часы, и только Вильский сидел спокойно, всем своим видом доказывая когда-то изреченную в присутствии однокашников истину: «Мы с Желтой – люди свободные, поэтому и живем по-человечески, доверяя друг другу. Я в Женьке на все сто уверен. А она во мне».
Так было всегда. «И так будет всегда!» – утверждал Вильский, но в последнее время в его словах было все меньше и меньше уверенности.
«Что с тобой, Рыжий?» – иногда осмеливался спросить друга Вовчик, но тут же наталкивался на традиционные «все путем» или «нормально». Не мог скрытный Вильский поделиться ни с кем, что его временами наказывает собственная жена, его любимая, добродушная и веселая Желтая. Причем не за какие-то очевидные мужские грехи, а за элементарное «непослушание», за желание прокладывать свой, независимый курс в жизни.
Нет, Евгения Николаевна никогда не повышала на мужа голос: она наказывала его по-другому. Неделями молчания, когда любое случайное прикосновение рук вызывало ощущение ожога. «Все равно будет по-моему», – говорил весь ее вид. «Нет!» – отказывался Вильский от заботы и сам жарил себе яичницу. «Дай я!» – с каменным лицом вырывала у него из рук сковородку Женечка и сбрасывала все содержимое в ведро.
Никогда Евгений Николаевич Вильский, так же как и его отец, не повышал голоса на жену, хотя иногда хотелось просто смести ее с дороги. Но было страшно – вдруг дети увидят. Поэтому Женька, играя желваками, спокойно открывал дверь, трясущимися руками доставал сигарету и с наслаждением затягивался, ожидая успокоения. Но оно не наступало, и потом лихорадило полдня, и все время очень хотелось курить, каждые пять минут.
Но к обеду в институт прибегала исправившаяся и осознавшая вину Женечка и звонила снизу, чтобы Вильский спустился. И Вильский спускался, и обнимал свою Желтую за плечи, и обещал курить меньше, потому что вредно, он и сам знает, и, конечно, все будет хорошо, и скоро праздник, и надо себя беречь, и давай – до вечера.
Праздники по-прежнему объединяли супругов, оставшаяся со студенчества привычка собираться компанией в складчину, танцевать, петь, дурачиться оказалась спасательным якорем для поколения, обогатившегося в шестидесятые и обнищавшего в девяностые.
Восьмое марта традиционно отмечали у Левы Ревы, всегда по одному и тому же сценарию: сначала заходили к старшим Вильским, поздравляли Киру Павловну, заглядывали к Анисье Дмитриевне, а потом переходили в соседний подъезд, где в доставшейся от родителей Левчика квартире хозяйничала Нина Рева, целиком и полностью присвоившая себе право считаться лучшей хозяйкой и лучшей женой на свете.
«У нас так!» – благосклонно принимала Нина комплименты в свой адрес. И все жены лицемерно кивали головами, а сами думали: «Ага, конечно! Нашлась самая умная!» Но после двух-трех рюмок становилось веселее. Вспоминалась молодость, и атмосфера всеобщего куража становилась все плотнее. Настолько, что уже было невозможно остановиться, потому что праздник втягивал в свою орбиту всякого, кто внеурочно умудрялся переступить порог Левиного дома.
Ознакомительная версия.
