Окончательно очнулась она совершенно голая на заднем сидении машины от грубого прикосновения к телу холодной мокрой тряпки. Рядом валялось платье и разодранные в клочья трусики. Влад удобно устроился на водительском месте и завел мотор.
Тома попыталась было вытереть кровавые пятна и чуть не взвыла — все тело было словно сплошной синяк. На внутренней стороне бедер, на маленькой груди и животе отпечатались синие следы от пальцев Влада. Тамара заплакала и сказала, давясь слезами:
— Я тебя ненавижу, ублюдок!
Уже не было страха, что от этих слов он снова озвереет — тело было и так растерзано беспощадно, казалось, что еще больше боли он уже не сможет причинить. Но, вопреки ожиданиям, Влад не рассвирепел, а лишь отвратительно осклабился идеальными белоснежными зубами:
— Ну-ну. А я и не прошу тебя любить. Я сам возьму, что мне надо. И когда надо, — и машина плавно тронулась с места, тихо шурша скатами по опавшей листве.
Влад продолжил:
— Я ж тебе предлагал по-хорошему, даже цветы припер, как последний придурок! А вообще-то так даже лучше — кайфа больше. Ты в следующий раз тоже активненько сопротивляйся, доставь удовольствие господину. Или ты забыла, кто ты есть?
Тома молчала. Ее тошнило от его голоса, от его присутствия. Как же она могла любить эту мразь?!
— Я не понял, ты требуешь продолжения банкета? Так я его с радостью устрою. Я спросил: кто ты есть? Что ты должна ответить?
Тома снова промолчала. Так хотелось плюнуть в его мерзкую рожу, раздавить жабу, удавить, пристрелить…
Влад поднял голос:
— Я что, должен напоминать тебе, кто ты есть? Ты — раба, и ты всю жизнь будешь исполнять мои желания. Ты будешь обслуживать меня, когда и как я захочу. Поняла? И чтобы больше я не слышал от тебя ни слова, кроме "Я — твоя раба" и "Я — твоя женщина". Отвечай — ты все поняла?
Тома ответила тихо, с неприкрытой ненавистью в голосе:
— Я — не раба и не твоя женщина. Я — обыкновенная дура. Но я поумнела. Ты не господин, ты — презренный насильник. Ты можешь меня убить, ты меня уже почти убил. Но ты не заставишь меня делать то, чего я не хочу. Ты — ублюдок, ненасытное животное. Я тебя презираю. А теперь — убивай, я все сказала.
Влад посмотрел на нее через зеркальце заднего обзора и усмехнулся:
— Ну что ты, Малышка, зачем же мне тебя убивать? Кого же я трахать буду? Нет, милая моя, так просто ты от меня не отделаешься! Убивать я тебя не буду, разве что затрахаю до смерти ненароком. А пока живи, Маленькая…
Дома Тому ожидала вторая серия фильма ужасов. Родителям уже донесли, как "принц" красиво встречал Тамару на проходной, как на руках нес ее в машину, а потом увез в неизвестном направлении. Жаловаться, что ее жестоко изнасиловали, было бесполезно — все равно "ты сама виновата, шлюха! Сука не схочет — кобель не вскочит" и так далее, и тому подобное. К моральным издевательствам добавились и физические — израненное насильником тело любящие родители отхлестали палкой и мокрой тряпкой, покрыв синяками свободные до того места. Заодно (для профилактики!) перепало и Надьке — "такая же шлюха растешь, как сестра, глаза такие же бесстыжие, блядские, от окна не отогнать — только и глядишь, кому бы отдаться!".
Зализывать раны пришлось почти две недели. Мать нашла знакомую в поликлинике и уговорила ту выписать Тамаре справку о временной нетрудоспособности. Избитая, как собака, Тома не выходила из дома даже за хлебом. Тело болело безумно, до тошноты, до рвоты… Часто кружилась голова и Тамара боялась, не сотрясение ли мозга у нее или еще чего похлеще. Она даже не знала, от кого какой синяк достался — какой от Влада, какой от любящей матери, какой от не менее любящего отца. Из дома ее не выпускали, к телефону не подзывали. Только днем, когда родители уходили на работу, а менее побитая сестра — в школу, на звонки отвечать приходилось Тамаре. Несколько раз звонил Влад, но Тома бросала трубку. Его это невероятно бесило, в следующий раз он начинал разговор словами: "Не смей бросать трубку!", но его угрозы больше не пугали ее.
Как только сошли синяки, Тамара вышла на работу. Утром она шла в сопровождении отца, вечером у проходной встречала мать. Так, под конвоем, и водили родители двадцатидвухлетнюю дочь. Частенько Тамара видела машину Влада около дома или у проходной, но подойти при родителях он не осмеливался. Показывал издалека жестами, мол, я позвоню, возьми обязательно трубку — надо поговорить. Но к телефону ее по-прежнему не подпускали, да и у самой Томы не возникало ни малейшего желания общаться с мерзавцем.
Многочисленные физические и психологические травмы сделали свое дело — Тамара действительно напрочь забыла о своем красноярском приключении. Больше того, из памяти исчезли события последних двух лет. Она уже не помнила о своей былой безумной любви к Владу, о готовности в любое мгновение доставить наслаждение господину ценой немыслимых мучений. Ни малейшего намека на какие-либо воспоминания. В голове вообще не было никаких мыслей. Последнее время она жила, как бревно — столько же чувств и столько же мыслей. Автоматически просыпалась по звонку будильника, автоматически завтракала, автоматически выполняла работу, автоматически ужинала и ложилась спать. Думать, вспоминать перенесенное двойное насилие и унижение было очень больно. Проще было все забыть и ни о чем не думать. Так лучше. Зато неразделенная любовь не терзала больше ее сердце, в душе было тихо и спокойно. И хорошо, что родители всегда рядом. Самой не нужно больше думать и принимать решения. Все будет так, как решат родители.
Неделя проходила за неделей. Сошли синяки, зажили травмы. Прекратились тошнота и частые головокружения. От спокойной жизни Тамара даже поправилась, слегка прибавив в весе. Из равновесия ее не выводили даже бесконечные материны вопли о том, какая же она дрянь и низкая шлюха, проститутка и подстилка. А может, и не равновесие это было, а полнейшее безразличие ко всему окружающему?
Осень плавно катилась по проложенной миллионы лет назад орбите. Только начало ноября, а на дворе — настоящая зима. Мороз хоть и небольшой — всего-то семь градусов, зато снегу намело по щиколотку.
Отец слег с радикулитом, и Тома впервые за два месяца отправилась на работу без сопровождения. Ни радости, ни переживаний по этому поводу она не испытывала. Она вообще уже два месяца не испытывала ничего — ни физически, ни морально. Она, словно бедный мальчик Кай, оказалась заколдована Снежной Королевой. Все ее чувства замерзли. В голове — ни мыслей, ни воспоминаний. После того страшного вечера прежней Тамары больше не существовало. Она сломалась, душа ее умерла. Вместо хрупкой маленькой женщины теперь был такой же маленький робот. Он жил по заданной программе, ни на йоту не отступая от нее. Исполнял только то, что ему говорили, не задумываясь особо, действительно ли он должен это делать. Мать говорила: "Вымой посуду" — Тома мыла посуду. Начальник говорил: "Подпиши эту бумагу" — она подписывала все, что подсунут. Сказали бы — "А теперь ложись на рельсы и жди своего поезда" — легла бы и, не ропща, ждала, сколько потребуется.
