— А ты? — я оторвалась от зелёного ковра травы и уставилась на Макара. Мне действительно было интересно, чего он хотел именно сейчас. Макар опустил глаза на дорогу, пнул особо выпирающий камень и как-то с горечью и злой усмешкой признался:
— Вернуть тебе твою жизнь…
Я тоже криво усмехнулась, понимая абсурдность желания. То, что было, нельзя забыть, всё равно это будет всплывать в моей жизни. И Макар прав, яд недоверия будет губить сильнее, чем цикута или стрихнин. В итоге останутся два несчастных человека и никому не нужный ребёнок.
А он очень нужный.
С содроганием я вспоминала, как лежала в холодной палате и мне проверяли маточные трубы, как каждый раз с замиранием сердца смотрела на тест, шепча глубоко внутри себя, чтобы хоть этот раз был удачным, как плакала втайне ото всех, когда раз за разом понимала, что критические дни всё же наступили. Поэтому ребёнок очень нужен. Я хочу всем сердцем. И мне не понять, как некоторые могут сходить на аборт, как могут сдать ребёнка в детский дом, как бросают детей на родственников.
Мне не понять.
— Почему мы говорим об этом сейчас? — вторгся в мои мысли муж, и я с печалью признала:
— Потому что в конце всегда хочется вспомнить начало.
Хорошо? Нет…
Глава 46
Сердце обливалось кровью.
Имею ли я право лишать ребёнка отца? А из Макара получился бы отличный папа. Не такой, как мой, что всё время был рядом, но постоянно «отсутствовал» в моей жизни. Нет. Макар стал бы замечательным отцом, потому что он знает цену ребёнку.
Цену, которую мы оба заплатили.
Мой отец не особо хотел детей и женился на маме, только когда она забеременела. Бабушка — бывшая аристократия, ребёнка вне брака не потерпела и вынудила сходить и расписаться. Мать, которая вечно стремилась к хорошей жизни, сразу вцепилась в свекровь и стала перенимать всю эту напускную и ненужную официальность: вечерние разговоры про поэтов, литературные вечера, идеальные фарфоровые кошки в серванте. А отец, он всегда смотрел на это с обречённостью приговорённого. Он хороший папа и всегда, больше остальных, помогал мне. К нему я приходила жаловаться на маму и бабушку, и хоть он никогда не вмешивался в воспитание, я была ему благодарна за саму возможность быть услышанной. По факту, оборачиваясь на своё детство, я всё сильнее понимаю, что мама вышла замуж за бабушку, и вот вдвоём они воспитывали меня. Отец работал, приносил деньги в семью, сделал карьеру, но к детям не имел отношения. Даже рождение сына не повлияло на него. Ему было безразлично.
И сейчас, глядя вслед уезжающей машине Макара, я давилась страхом, что всё испортила, что целенаправленно отняла у малыша право на полную семью.
Непроизвольно гладила живот, уговаривая нас обоих, что всё будет хорошо, хотя непонятно как.
Было больно.
За Макара, который не заслужил всего этого. Ведь в его брошенных в тот вечер словах была логика. Я косвенно виновата в том, что у нас всё развалилось. Но переступить грань от воспитанности к развязности весь брак было для меня нереально. На подкорке залипли слова бабушки, что мужчина ценит в женщине чистоту и непорочность. Хоть я и понимала, что такая информация давно устарела, но интуитивно следовала ей. Выходила замуж девственницей. И в первую брачную ночь ревела не от боли, а от осознания, что теперь чего-то чистого во мне нет. А значит, новый виток бабусиной логики, что никому не нужны порченые девицы, начал свою работу. И я пыталась сохранить хоть какую-то чистоту, не омрачать нашу личную жизнь с Макаром грязью разврата. И прятала, постоянно прятала свои желания. Чтобы оставаться «чистой».
Знала бы бабушка, как она заблуждалась.
Я покачала головой, ведь больно было и за себя тоже. За то, что столько лет я намеренно лишала себя мужского желания, восхищения… Я своими руками вырезала из жизни такую важную часть, как физическое единение, чтобы сохранить никому не нужные мудрости.
Не Макар был виноват в моей неспособности физически наслаждаться процессом, а я сама, что боялась стать ненужной, обычным приложением к мужу. Такой красивой фарфоровой кошкой, что после следов пятен навечно запрут в серванте.
За ребёнка было больно, потому что он или она не узнают, как это — жить в семье, где ты долгожданное сокровище. Макар, конечно, будет помогать. Сомневаюсь, что он купился на мою ложь, но всё равно он не будет настоящим отцом. Скорее всего, пропустит первый зубик и первый школьный звонок. Когда-то не успеет на выступление или награждение за участие в олимпиаде. Не увидит, как малыш впервые встанет на лёд, проплывёт или разобьёт коленку, свалившись с велосипеда, потому что научить его кататься папа не сможет.
Слёзы нахлынули мгновенно.
Живая картинка стояла перед глазами, и я не могла развидеть нашу будущую семью из двух человек. Слишком неправильно, что на детских рисунках не будет отца. Слишком всё обречено, чтобы я смогла поверить, что смогу это когда-нибудь исправить. Недоверие — слишком прочная материя, и каждый раз, когда Макар вовремя не успеет вернуться с работы, поедет в командировку или рано с утра соберётся в налоговую, я буду думать, что он уходит к другой. Более стройной, ведь меня разнесёт во время беременности, слишком игривой, потому что я не буду уделять много внимания мужу, слишком нормальной, потому что я изначально сломанная. И такая сломанная я очень боюсь, что надломлю своего ребёнка. Не скажу, как сильно люблю и горжусь, не проявлю больше терпения и поставлю в угол, не замечу первую ложь.
Я не справлюсь.
Макар прав, что не доверял мне даже мою собственную жизнь, потому что я слишком блаженная для современности. Неправильная в своих странных желаниях помогать брошенным, обиженным, потерянным. Бесхитростная для того, чтобы создать что-то своё. Рассеянная, чтобы работать и реализоваться как специалист. Да я совсем чуть-чуть проработала прошлый раз.
Крупная дрожь прокатилась по телу, заставила обхватить себя руками. Но холод и страхи окутывали изнутри всё. И меня трясло. Как в преддверии истерики.
Нельзя. Не в моём положении.
Я уговаривала себя, что всё проходит и это пройдёт, и не заметила, как вернулась к дому. Нелепо посмотрела на чужое жилище, которое не только было в каком-то не самом хорошем посёлке, но ещё и с соседями. Которые, скорее всего, будут осуждать моё решение. И значит, недолго нам осталось соседствовать.
Александр сидел на крыльце и что-то писал в толстом ежедневнике с прочной желтоватой бумагой. Карандаш плавно скользил, и я поняла, что это — не письмо, а рисунок. На звук шагов Алекс отвлёкся и, посмотрев на заплаканную меня, уточнил:
— У вас всё хорошо?
— Нет.
Поговорим ночью…
Глава 47
— Это мои мюсли, — зашипела я в темноте кухни.
— Я у вас их куплю, хотите? — прочавкал Алекс и включил свет вытяжки. Я зажмурилась и прикрыла глаза ладонью.
— Я просто хочу, чтобы вы перестали есть мои мюсли, — ворчливо уточнила я и вытащила из холодильника фруктовый салат.
Встречи после полуночи в темноте кухни за последние две недели стали нашим ритуалом.
— Вы недовольны, но чтобы сгладить это, заверяю, что вы можете кушать мои стейки, когда захотите.
Я не жадничала, но как-то так вышло, что покупки мы с Алексом делали поочерёдно, и в моей корзине не было шоколада, сахара, и прочей гадости, в то время как Александр оказался ужасно падким на быстрые углеводы, и я только поражалась, как его до сих пор не разнесло с них. И вот когда я постепенно убрала и из покупок Александра всё вредное, он стал бунтовать и получать сахар хоть откуда-то, например, из мюсли или зерновых батончиков, причём сам плевался, но ел.
— Я не хочу стейки, — взяв ложку и сев за стол, призналась я. — С утра я захочу сделать из мюсли гранолу, а вы их съели.
