47
Утро следующего дня бьет в виски неумолкающей болью, безысходностью и каким-то нелепым отрицанием — бессмысленным нежеланием признать, что все случившееся вчера, действительно произошло, а не приснилось мне в очередном кошмаре. Всю ночь я лежала в постели с закрытыми глазами и размышляла, можно ли называть жизнью подобное состояние, когда ты не чувствуешь себя живой, но просто существуешь.
Утром, разлепив глаза, я даже не нахожу в себе силы подняться. За окном небо кажется серым и холодным. Я морщусь от липкого холода, мое тело не в силах согреть меня. Комната кажется мне мертвой и пустой: вчера отец перенес некоторые мои вещи сюда и закрыл мою предыдущую комнату на ключ, чтобы, как он сказал, "обезопасить меня от всяких озабоченных маньяков". Он сказал, что я еще скажу ему потом спасибо.
Бедный мой папа… Он был уверен, что Кейн – это лишь временное подростковое увлечение. А теперь он говорит, что поставит на окна решетки. Сюр... Но я даже не уверена, что папа не способен воплотить эту сумасшедшую мысль в жизнь. Он не понимает, что собственноручно лишил меня главного смысла жизни. Я больше не могу видеть Кейна. Я не могу слышать его голоса, говорить с ним, даже элементарно узнать, как он и что с Оливией. Я должна что-то придумать. Иначе я этого просто не вынесу. И только бодрый мамин голос из-за двери заставляет мое сознание пробиться сквозь толщу бессильной, сжигающей душу апатии:
– Кимберли, поднимайся, пора завтракать.
За ней почти сразу же открывается дверь и на пороге появляется моя мама. Я перевожу на нее совершенно безразличный взгляд, вижу, как резко опускаются ее плечи и легко покачивается голова. Было очевидно, что ей не нравится видеть меня такой разбитой и безразличной ко всему, ее это волнует, но при таких обстоятельствах она никак не может исправить ситуацию.Прости, мама, но ты правда не можешь помочь мне.
Дверь за ней тихо закрывается, а я еще долго смотрю в белую стену, лежа на животе, затем переворачиваю лицо на другую сторону и накрываю голову подушкой. Я закрываю глаза, делаю глубокий вдох и медленно их открываю. Кажется, я была жива так давно — несколько жизней назад.
48
- Доброе утро, - невнятно буркаю я, высовывая свободный стул. Мое сердце глухо бьется в груди, в ногах усталость, от былой бодрости не осталось и следа: во мне как будто лопнул большой мыльный пузырь, когда-то наполненный радостью и надеждами. Мне не хочется здесь находиться, есть тоже. Просто встать с кровати и выйти к родителям для меня оказалось самым настоящим подвигом. Все вокруг кажется мне серым и пустым, даже воздух, которым я дышу, отчаянно жмет на грудную клетку.
Я ничего не хочу и просто страшно вымотана изнутри. Меня словно прокрутили через мясорубку, как эти куриные котлеты на тарелке; я на грани отчаяния, но оно какое-то глухое, будто не может пробиться через толстый слой апатии, насевший на меня сверху густым слоем.
Все семейство уже собралось за столом. Папа бросает на меня недобрый взгляд и разрезает куриные котлеты в своей тарелке.
– Садись, Кимберли, – он забрасывает в рот кусочек мяса, привычным жестом откинув галстук на плечо. Я опускаюсь на стул, вяло приподнимая приборы. – Мама сказала, ваш поход к гинекологу вчера прошел вполне сносно. Ты приняла таблетку, молодец. Но в ближайшее время можешь забыть о прогулках и встречах с друзьями.
– Что? - я так и застываю с приборами в руках, едва подняв их. - Вы же не собираетесь запереть меня в четырех стенах?
- Именно.
Я чуть не задыхаюсь от такой несправедливости.
– Но папа, мне уже восемнадцать! Вы серьезно хотите держать меня здесь силой, как пленницу?
– Никто тебя не держит силой, не преувеличивай, – жестко отрезает отец. Его взгляд давит на меня. Я не выдерживаю и опускаю глаза. Отец возвращается к своей еде. – Ты всего лишь отсидишься несколько дней, пока все не утихнет. А дальше посмотрим.
Если у меня и появляется желание возразить, встать на свою защиту и яро отстоять свои границы, то оно быстро гаснет и я понимаю, что я полностью опустошена. У меня совсем не осталось сил, даже на злость. Может, действительно, мне стоит вести себя тихо и таким образом усыпить бдительность родителей... Хотя, я уже ни во что не верю.
– Можно, ко мне хотя бы Элайна придет? – я тихо спрашиваю отца, исподтишка бросив взгляд на маму. Она сегодня необычно молчалива.
– Чтобы ты воспользовалась шансом и связаласьсним? – я буквально слышу, как зубы отца скрипнули. – Нет уж, Кимберли, это исключено.
Отец срывает с шеи салфетку, бросив ее на стол, и подносит стакан с соком, отпив. Я не свожу с него взгляда.
– Что мне тогда прикажешь делать? – В моих глазах все же загоряется искорка гнева. - Хочешь, чтобы я здесь совсем одичала?
- Ну почему же. У тебя есть книги и телевизор. Кажется, ты как-то жаловалась из-за больших нагрузок в школе. Вот, отдохнешь, как следует, наберешься сил. А мама за тобой приглянет, – сложив приборы на тарелке, папа встает из-за стола, высунув стул. – Прости, Кимберли, но придется немного потерпеть. Это для твоего же блага.
– Для моего блага? Да что ты вообще знаешь об этом, папа! – кричу я ему в спину, только он меня уже не слышит.
49
Я в бессилии выдыхаю, когда за отцом закрывается входная дверь.
– Мам! – мой голос тут же звонким отчаянием отбивается от стен. – Ну скажи хотя бы ты!
Я в какой-то болезненной надежде впиваюсь в нее взглядом, ища малейший намек на брешь в ее тщательно построенной обороне. Чтобы скрыть, что меня трясет, как от озноба, я откидываю вилку и прячу руки под столом. Собирая остатки еды в одну общую тарелку, мама даже не смотрит на меня. Она молча встает из-за стола и начинает собирать грязную посуду. Мне начинает казаться, что мама намеренно избегает смотреть на меня и с каждой секундой ожидания моя надежда гаснет и превращается в пепел, оседая где-то глубоко в сердце, когда она все же отвечает. Ее голос тихий и холодный:
– Папа прав, Кимберли.
Внутри меня что-то обрывается. Хотя, с другой стороны, примерно такого ответа я и ожидала. Мама поднимает небольшую горку посуды и идет в направлении кухни. Я иду за ней, чувствуя, как переполняется кипящий отчаянием котел в груди, изливаясь через края.
- Почему, почему вы слушаете кого угодно, но только не меня? Все дело в том, что Кейн не богатый, да? В этом причина?
Я торможу прямо перед ее плечами, когда мама останавливается. Застыв на несколько секунд, словно упала в оцепенение, мама открывает дверцу и немного наклоняется, быстро высыпая остатки в мусор.
– Дело не только в деньгах, Ким, – опустив посуду в раковину, мама разворачивается ко мне. Ее серый спокойный голос кажется холодным, но я вижу где-то на самом дне ее глаз смесь грусти, неуверенности и сомнений. Некоторое время я с замиранием сердца рассматриваю ее, надеясь прочесть в маминых глазах хоть что-то, что подскажет мне, что это не шутка, и я действительно увидела в ее глазах сопереживание, но в результате она отворачивает взгляд в сторону.
– А в чем тогда?
Мама одаривает меня долгим непроницаемым взглядом, от чего я начинаю думать, что мне все показалось, после чего идет обратно к столу, чтобы забрать оставшуюся чистую посуду. Я остаюсь на месте.
– Тебе Стэн звонил, – при упоминании этого имени у меня внутри все сжимается. Мама холоднодушно продолжает: – Спрашивал, как ты. Хотел заехать к тебе сегодня, но я сказала, что ты плохо себя чувствуешь. Я думаю, вам со Стэном следует поговорить, но позже. Вам обоим нужно остыть.
Остыть... Я уже и так остыла, мама. Закоченела, заморозилась, законсервировалась в этом временном промежутке ужаса.
Я холодно улыбаюсь, когда мама подходит, опуская рядом со мной оставшуюся посуду у раковины. Словно со стороны я наблюдаю как мама идет к входной двери, запирая ее на ключ. Серебристый металл злорадно сверкнул в комнатном свете. Мои ключи забрали вчера утром, когда мы ехали к гинекологу. Я замечаю, как начинает дрожать моя губа. Я смотрю на это и не верю, что все происходит взаправду. По щеке бежит немая слеза. Прикусив губу, которая так и не перестала дрожать, я поворачиваюсь и иду вверх.
